СУДНЫЙ ДЕНЬ.
СКАЗКА.
МАЛОРУССКАЯ СКАЗКА.
В. Короленко.
Изданіе С.-Петербургскаго Комитета Грамотности, состоящая при ИМПЕРАТОРСКОМЪ Вольномъ Экономическомъ Обществѣ.
Дозволено цензурою. Спб. 4 апрѣля 1895 г.
С. ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія 0. Добродѣева. Ковенскій пер., д. № 14.
1895.
СУДНЫЙ ДЕНЬ.
«IОМЪ-КИПУРЪ» *
(Малорусская сказка).
Огонь погасъ, а мѣсяцъ всходитъ,
Въ лѣсу пасется волкодавъ…
(Шевченко).
Вотъ что: выйди ты, человѣче, въ ясную ночь изъ своей хаты, а еще лучше за село, на пригорочекъ, и посмотри на небо и на землю. Посмотри, какъ по небу ходитъ ясный мѣсяцъ, какъ мигаютъ и искрятся звѣзды, какъ отъ земли встаютъ легкія тучи и бредутъ куда-то, одна за другой, будто запоздалые странники ночною дорогой... А лѣсъ стоитъ заколдованный и слушаетъ, какія чары встаютъ въ немъ съ полуночи, а сонная рѣчка бѣжитъ и журчитъ и бормочетъ что-то надбережнымъ яворамъ... И скажи ты мнѣ, послѣ этого, человѣче божій: чего только, какихъ чудесъ не можетъ случиться вонъ въ этой божьей хаткѣ, что люди называютъ бѣлымъ свѣтомъ?
Все можетъ случиться. Вотъ съ знакомымъ моимъ, новокаменскимъ мельникомъ, тоже разъ приключилась исторія... Если вамъ еще никто не разсказывалъ, такъ я, пожалуй, разскажу, только ужь вы не требуйте, чтобъ я побожился, что это все правда. Ни за что не побожусь, потому что хоть слыхалъ я ее отъ самого мельника, а, все-таки, и до сихъ поръ не знаю: было это на самомъ дѣлѣ или не было...
Ну, да ужь было или не было, а разсказывать надо, какъ было.
Разъ вечеромъ, послѣ вечерней службы въ Новой Каменкѣ, — а мельница отъ села верстахъ этакъ въ полуторыхъ, не болѣе, — мельникъ вернулся къ себѣ что-то не очень въ духѣ. А отчего бы ему быть не въ духѣ, этого онъ и самъ толкомъ не сказалъ бы. Въ церкви все шло какъ слѣдуетъ, и нашъ мельникъ, горланъ не изъ послѣднихъ, читалъ на клиросѣ такъ громко, да такъ быстро, что и привычные люди удивлялись. «Вотъ какъ чешетъ, вражій сынъ, — говорили добрые люди съ великимъ решпектомъ *, — хоть бы тебѣ одно слово понять можно было. Чистое колесо: вертится-катится и знаешь, что есть въ немъ спицы, а поди-ка угляди хоть одну. Такъ вотъ и онъ читаетъ: рѣчь какъ кованое колесо по камню гремитъ, а слова никакъ не ухватишь».
А мельникъ слушалъ, что люди промежъ себя говорятъ, и радовался. Умѣлъ-таки потрудиться для Господа Бога: языкомъ, какъ иной здоровенный парубокъ цѣпомъ на току, молотилъ, такъ что даже въ горлѣ къ концу пересохло и очи на лобъ полѣзли.
Послѣ службы батюшка къ себѣ мельника позвалъ, чаемъ напоилъ, да и графинчикъ съ травникомъ на столъ поставилъ полный, а со стола убрали пустой. Послѣ этого мѣсяцъ стоялъ уже высоко надъ полями и заглядывалъ въ маленькую, но быструю рѣчку Каменку, когда мельникъ вышелъ изъ поповскаго дома и пошелъ по селу, къ себѣ на мельницу.
Изъ сельскихъ людей кто уже спалъ, кто сидѣлъ при свѣтѣ каганцòвъ въ хатахъ за вечèрей, а были и такіе, которыхъ теплая да ясная осенняя ночь выманила на улицу. И сидѣли себѣ старые люди на призьбахъ (заваленкахъ), а молодые подъ тынами, въ густой тѣни отъ хатъ да отъ вишневыхъ садовъ, такъ что и разглядѣть было невозможно, и только тихій говоръ людской слышался и тамъ, и сямъ, а то и сдержанный смѣхъ или иной разъ — неосторожный поцѣлуй какой-нибудь молодой пары... Эй, мало-ли что дѣется порой въ густой тѣни подъ вишнями вотъ въ такую ясную да теплую ночь!
Но хоть мельнику не было видно людей, а люди хорошо видѣли мельника, потому что онъ шелъ самою серединой улицы по мѣсяцу. И потому кое-гдѣ ему говорили:
— Добрый вечеръ, господинъ мельникъ. А не отъ батюшки-ли вы это идете? Не у него-ли загостились такъ долго?
Всѣ знали, что больше не отъ кого ему и идти, но мельнику это было пріятно, и онъ отвѣчалъ не безъ гордости и не задерживая шагу:
— Ага, загостился таки немного! — и шелъ себѣ дальше прегордою поступью...
А иные сидѣли тихенько подъ навѣсами и только ждали, чтобъ онъ прошелъ поскорѣе и не замѣтилъ-бы, что они тутъ. Но не такой былъ человѣкъ мельникъ, чтобы пройти мимо или позабыть тѣхъ людей, которые ему должны за муку или за помолъ, или просто взяли у него денегъ за проценты. Ничего, что ихъ плохо было видно въ тѣни и что они молчали, будто воды набрали въ ротъ, — мельникъ, все-таки, останавливался и говорилъ самъ:
— А, здоровеньки были! Тутъ вы? Молчите или не молчите, это какъ себѣ хотите, а мнѣ должокъ припасайте, потому что срокъ завтра, утромъ-раненько. А я ждать не стану, вотъ что!
И послѣ этого опять шелъ дальше по улицѣ и его тѣнь бѣжала съ нимъ рядомъ, да такая черная-пречерная, что мельникъ, человѣкъ книжный и всегда готовый при случаѣ пошевелить мозгами, думалъ про себя:
— Вотъ какая черная тѣнь, даже удивительно!.. На человѣкѣ надѣта свитка бѣлѣе муки, а тѣнь отъ нея чернѣе сажи...
Тутъ поровнялся онъ съ шинкомъ жида Янкеля, что стоялъ на горкѣ, недалеко уже отъ выѣзда. Шàбашъ уже кончился съ закатомъ солнца, но, все-таки, въ шинкѣ хозяина не было, а сидѣлъ жидовскій наймитъ Харько, который всегда замѣнялъ Янкеля и его бàхорей* по шабашамъ и въ праздники. Онъ зажигалъ имъ свѣчи и принималъ своими руками деньги отъ людей, потому что жиды — это ужь всему свѣту извѣстно — строго наблюдаютъ свою вѣру: ни за что въ праздникъ ни свѣчей не зажгутъ, ни денегъ въ руки не возьмутъ, — грѣхъ! Все это за нихъ и дѣлалъ наймитъ Харько, изъ отставныхъ солдатъ, а Янкель, или Янкелиха, а то и бàхори только слѣдили зоркими очами, чтобы какъ-нибудь пятакъ или двадцатка вмѣсто выручки не попала какимъ-нибудь способомъ въ карманъ къ Харьку. «Хитрый народъ, ой и хитрый-же! — думалъ про себя мельникъ. — Умѣютъ и Богу своему угодить, и грòшей не упустятъ. Да и разумный народъ, это тоже надо сказать, — гдѣ нашимъ!»
Онъ остановился у входа въ шинокъ, на площадкѣ, крѣпко утоптанной множествомъ людскихъ ногъ, что толклись тутъ и въ базаръ, и въ простые дни, всю недѣлю, — и спросилъ:
— Янкель! Эй, Янкель! Дома ты, или, можетъ, тебя нѣту?
— Нѣту, не видишь, что-ли? — отвѣчалъ наймитъ изъ-за прилавка.
— А гдѣ?
— Гдѣ? — въ городѣ, вотъ гдѣ, — отвѣчалъ наймитъ. — Вы, господинъ мельникъ, развѣ не знаете, какой у нихъ день?
— Какой?
— Іомъ-кипуръ!
«Вотъ объяснилъ, такъ объяснилъ!» — подумалъ про себя мельникъ. А надо вамъ сказать, наймитъ этотъ хоть и былъ себѣ простой наймитъ, да не то, что простой, а еще и жидовскій, — все-таки, человѣкъ былъ письменный, служилый и прегордый. Любилъ задирать носъ кверху и величаться, а особливо передъ мельникомъ. На клиросѣ тоже читалъ, пожалуй, не хуже самого мельника, только что голосъ имѣлъ съ трещиной и забиралъ въ носъ. Поэтому въ Часословѣ еще могъ съ Филиппомъ Гладкимъ тягаться, а ужь въ Апостолѣ никакимъ способомъ. За то въ чемъ другомъ ни за что, бывало, не уступитъ. Мельникъ скажетъ одно слово, а онъ ему на встрѣчу другое, да какъ разъ еще противное. Мельникъ скажетъ иной разъ: «не знаю», а наймитъ тотчасъ: «а я такъ знаю». Непріятный человѣкъ... Вотъ и теперь загнулъ такое слово, что мельникъ даже подъ шапкою ногтями заскребъ, а самъ еще радуется.
— Да вы, можетъ, и теперь не догадались, какой это день?
— А что мнѣ и знать всякій жидовскій праздникъ! — отвѣтилъ мельникъ съ досадой. — Развѣ я у нихъ служу или что?
— Всякій? То-то вотъ и есть, что не всякій! Сегодня у нихъ такой праздникъ, что только разъ въ годъ и случается. Да это еще что! А вотъ я вамъ скажу: такого другого праздника на всемъ свѣтѣ ни у одного народа не бываетъ.
— Ну, вы скажете!
— Про Хапуна, я думаю, и вы слыхали.
— А!
Мельникъ только свиснулъ, — какъ-же это онъ въ самомъ дѣлѣ не догадался? — и заглянулъ въ окно жидовской хаты: тамъ, на полу, были разостланы сѣно и трава, въ двойныхъ и тройныхъ свѣтильникахъ горѣли тонкія сальныя свѣчи-моканки и слышалось жужжаніе какъ будто отъ нѣсколькихъ здоровенныхъ, въ ростъ человѣка, пчелъ. То молодая, недавно взятая еще Янкелемъ, вторая жена и нѣсколько жиденятъ, закрывъ глаза и чмокая губами, жужжали какія-то молитвы, въ которыхъ слова схватить было невозможно. Однако-же, было что-то такое въ этомъ моленіи удивительное: казалось, кто-то другой сидитъ внутри жидовъ и плачетъ, и причитаетъ, вспоминаетъ и проситъ. А кого и о чемъ — кто ихъ знаетъ! Только какъ будто-бы уже не о шинкѣ и не о деньгахъ...
У мельника стало отъ той жидовской молитвы что-то сумно на душѣ, — и жутко, и жалко. Онъ переглянулся съ наймитомъ, которому тоже слышно было жужжаніе изъ-за корчемной двери, и сказалъ:
— Молятся!.. Такъ, говоришь, Янкель поѣхалъ въ городъ?
— Поѣхалъ.
— И что ему за охота? Ну, какъ его-то какъ разъ Хапунъ и цапнетъ?
— То-то и оно! — отвѣтилъ наймитъ. — Кабы такъ на меня, то даромъ, что я воевалъ со всякимъ бусурманскимъ народомъ и имѣю медаль, — а ни за какіе-бы, кажется, карбованцы не поѣхалъ. Сидѣлъ-бы себѣ въ хатѣ, — небось, изъ хаты не выхватитъ.
— А почему? Если ужь кого схватитъ, то схватитъ и въ хатѣ. Почему въ хатѣ нельзя?
— Почему?.. Чудно и спрашивать, почему. Если вамъ нужно выбрать шапку или хоть рукавицы, вы куда за ними пойдете?
— Да никуда, какъ въ лавку.
— А почему въ лавку?
— Вотъ еще! Потому, что въ лавкѣ шапокъ видимо-невидимо.
— Вотъ то-то и оно. Посмотрѣли-бы вы теперь въ синагогѣ: тамъ тоже жидовъ видимо-невидимо! Толкутся, плачутъ, кричатъ такъ, что по всему городу слышно, отъ заставы и до заставы. А гдѣ толкунъ мошкары толчется, туда и птица летитъ. Дуракъ-бы былъ и Хапунъ, если-бы сталъ, вмѣсто того, по лѣсамъ, да по селамъ рыскать и высматривать. Ему только одинъ день въ году и дается, а онъ-бы его такъ весь и пролеталъ понапрасну. Еще въ которой деревнѣ есть жидъ, а въ которой, можетъ, и не найдется.
— Ну, такихъ мало.
— Хоть мало, а все-таки... Притомъ, изъ многолюдства и выбирать много лучше.
Оба замолчали. Мельникъ подумалъ, что опять его наймитъ зашибъ хитрыми словами, и ему стало опять непріятно. А изъ оконъ все неслись жужжаніе, и плачъ, и причитаніе жидовъ.
— Можетъ, батька отмаливаютъ? — сказалъ мельникъ.
— А все можетъ быть.
— Да это еще правда-ли? — заговорилъ мельникъ, которому захотѣлось и наймита подразнить, да и жида, по человѣчеству, стало-таки немного жалко. — Можетъ, такъ люди брешутъ! Одинъ дурень сбрехнетъ, а другой и повѣритъ.
Наймиту эти слова не понравились.
— Это бываетъ, — сказалъ онъ, — иной человѣкъ такъ языкомъ и ляпнетъ безъ всякаго толку... Вотъ хоть-бы и вы на этотъ разъ: развѣ это я самъ выдумалъ, или мой отецъ, или сватъ, когда это извѣстно всему крещоному народу?
— А вы-жь сами видѣли? — задорно спросилъ мельникъ, котораго тоже ухватили за сердце презрительныя наймитовы слова.
А надо вамъ знать, что мельникъ, когда входилъ въ азартъ, то говаривалъ иногда, что не хочетъ знать самого чорта, пока его ему не покажутъ вотъ такъ, какъ на ладони. А теперь онъ какъ разъ былъ въ самомъ азартѣ.
— А вы-жь, — говоритъ — сами видѣли? А когда не видали, то и не говорите, что оно есть, вотъ что!
Наймитъ, хоть и отставной солдатъ и человѣкъ бойкiй, а тутъ спустилъ маленько голосу и даже что-то закашлялся. Ну, да не такой — волкъ его заѣшь! — и онъ человѣкъ былъ, чтобы совсѣмъ спасовать.
— Лгать не стану, — говоритъ, — самъ никогда не видѣлъ. А вы, господинъ мельникъ, когда-нибудь Кіевъ видѣли?
— Нѣтъ, не видѣлъ, тоже лгать не буду.
— А онъ-таки есть, хоть вы его и не видали!
Тутъ мельникъ на такое ясное слово совсѣмъ вылупилъ глаза.
— Вотъ что правда, то правда, — согласился онъ, — таки Кіевъ есть, хоть я его не видалъ... Видно, надо вѣрить, когда добрые люди говорятъ. Я, видите, того... я хотѣлъ спросить, отъ кого-жь вы слышали?
— Ба! отъ кого? А вы отъ кого про Кіевъ слыхали?
— Тю-тю! Вотъ-же и языкъ у васъ, такъ языкъ! Чистая бритва, чтобъ ему отсохнуть!
— Нечего моему языку отсыхать, а вы лучше вѣрьте людямъ, если уже всѣ люди говорятъ. Если всѣ говорятъ, то значитъ это правда. А не была-бы это правда, то всѣ не говорили-бы, а говорили-бы одни только брехуны, вотъ что!
— Ты-тю-тю!.. Да остановись ты хоть на одну минуту! А то долбитъ словами по башкѣ, какъ макогономъ по ступѣ. Я-жь уже и самъ вижу, что не въ тотъ переулокъ завернулъ... А только, видишь ты, я-бъ хотѣлъ знать, откуда она взялась, такая людская намолвка...
— А оттуда и взялась, что это каждый годъ бываетъ. Что бываетъ, о томъ и люди говорятъ, а чего не бываетъ, о томъ и говорить не стоитъ...
— А, вотъ человѣкъ какой! Да нѣтъ, погоди, я таки схвачу твою рѣчь за хвостъ, а то вертится, какъ дурная кобыла на топчакѣ. Скажи-же ты мнѣ, наконецъ, что-жъ такое бываетъ, вотъ что!
— Эге-ге! такъ видно вы и этого не знаете, что бываетъ въ судный день?..
— Зналъ, то-бъ и не спрашивалъ. Слышу давно, — люди болтаютъ, вотъ какъ и ты: Хапунъ, Хапунъ, а въ какой разумъ это говорится, и не знаю.
— Такъ-бы сразу и говорили, что не знаю, я-бъ вамъ давно и разсказалъ, а то не люблю я такихъ гордыхъ людей; ему надо горѣлки, такъ онъ прежде о водѣ заговариваетъ: «вотъ-бы и выпилъ воды, да не вкусна». Если хочете знать, такъ я и разскажу, потому что я побывалъ-таки на свѣтѣ, не то что вы, домосѣды. Я и въ городѣ живалъ не по одному году, и у жидовъ не первый разъ служу.
— А не грѣхъ тебѣ? — усомнился мельникъ.
— Другому кому грѣхъ, а солдату все можно! Намъ такая и бумага выдается.
— Развѣ что бумага...
Послѣ этого уже солдатъ разсказалъ мельнику дружелюбно всю правду про Хапуна и про то, какъ онъ въ этотъ день ежегодно хватаетъ по одному жиду.
Хапунъ, надо и вамъ сказать, когда и вы, какъ мельникъ, этого не знаете, есть особенный такой жидовскiй чортъ. Онъ, скажемъ, во всемъ остальномъ похожъ и на нашего чорта, такой-же черный и съ такими-же рогами, и крылья у него — какъ у здоровеннаго нетопыря *; только носитъ пейсы, да ермолку и силу имѣетъ надъ одними жидами. Повстрѣчайся ему нашъ братъ, христіанинъ, хоть о самую полночь, гдѣ-нибудь въ пустырѣ или хоть надъ самымъ омутомъ, онъ только убѣжитъ, какъ пугливая собака. А надъ жидами дается ему воля: каждый годъ выбираетъ себѣ по одному и уноситъ...
Для этого-то вотъ выбора и назначается іомъ-кипуръ, судный день. Жиды задолго уже до того дня молятся, плачутъ, рвутъ на себѣ одежду и даже головы зачѣмъ-то обсыпаютъ золой изъ печки. Передъ вечеромъ всѣ моются въ рѣчкѣ или на ставахъ **, а какъ зайдетъ солнце, — идутъ бѣдняки въ свою школу *** и ужь какой оттуда крикъ слышится, такъ не приведи Богъ: всѣ орутъ въ голосъ, а глаза отъ страха закрываютъ... А уже въ это время, какъ только небо погаснетъ и станетъ на немъ вечерняя звѣзда, Хапунъ вылетаетъ изъ своего мѣста и вьется надъ «школой», и въ окна бьетъ крыломъ, и высматриваетъ себѣ добычу. Но вотъ когда уже настоящій страхъ нападаетъ на жидовъ, такъ это въ самую полночь. Они нарочно зажигаютъ всѣ свѣчи, чтобы не было такъ жутко, падаютъ всѣ на полъ и начинаютъ кричать, какъ будто ихъ кто рѣжетъ. И когда они такъ лежатъ и надрываются, Хапунъ, какъ большой воронъ, влетаетъ въ горницу; всѣ слышатъ, какъ отъ его крыльевъ холодъ идетъ по сердцамъ, а тотъ, котораго онъ высмотрѣлъ ранѣе, чувствуетъ, какъ въ его спину впиваются чортовы когти. А! разсказывать объ этомъ, и то даже морозъ по-за шкурой пройдетъ, а каково-то бѣдному жиду!.. Само собою, — кричитъ во все горло. Ну, да кто тутъ услышитъ, когда и всѣ тоже галдятъ, какъ сумасшедшiе? А можетъ кто изъ сосѣдей и слышитъ, такъ что-жь тутъ дѣлать, — радъ, что не ему выпала злая доля!..
Наймитъ Харько самъ слыхалъ не одинъ разъ, какъ послѣ того въ мѣстечкѣ разносился звукъ трубы, да такой звонкій, жалобный и протяжный... Это служка изъ школы на прощаніе трубитъ вдогонку своему бѣдному брату, между тѣмъ какъ другіе надѣваютъ въ передней «патынки» (потому что въ школу входятъ въ однихъ чулкахъ) и тихо расходятся по домамъ. Видѣлъ также Харько, какъ они останавливались кучками противъ мѣсяца и бормотали что-то, и подымались на цыпочки, глядя въ ночное небо... А въ это время, когда уже всѣ до одного разойдутся, на полу въ передней комнатѣ сиротливо стоитъ себѣ еще пара «патынковъ» и ждетъ своего хозяина... Э! сколько-бы ни ждала, никогда не дождется, потому что въ этотъ часъ надъ полями и лѣсами, надъ горами, ярами и долинами Хапунъ тащитъ хозяина патынковъ по воздуху, взмахивая крыльями и хоронясь отъ христіанскаго глаза... Радъ, проклятый, когда ночь выпадетъ облачная, да темная. А ежели тихая, да ясная, какъ вотъ сегодня, что мѣсяцъ свѣтитъ изо всѣхъ силъ, то, пожалуй, напрасно чертяка и труды принималъ...
— А почему? — спросилъ у наймита мельникъ и испугался самъ, какъ-бы говорливый Харько не началъ его долбить за это укоризненными словами. Но тотъ на этотъ разъ отвѣтилъ спокойно:
— А потому, что вотъ видите вы: стòитъ любому, даже и не хитрому крещоному человѣку, хотъ-бы и вамъ, напримѣръ, крикнуть чертякѣ: «Кинь! Это мое!» — онъ тотчасъ же и выпуститъ жида. Затрепыхаетъ крылàми, закричитъ жалобно, какъ подстрѣленный шулякъ *, и полетитъ себѣ дальше, оставшись на весь годъ безъ поживы. А жидъ упадетъ на землю. Хорошо, если невысоко падать, или угодить себѣ въ болото, на мягкое мѣсто. А то, все равно, пропадетъ безъ всякой пользы... Ни себѣ, ни чорту!
— Вотъ такъ штука! — сказалъ мельникъ въ раздумьи и со страхомъ поглядѣлъ на небо, съ котораго мѣсяцъ, дѣйствительно, свѣтилъ изо всей мочи. Небо было чисто и только между луною и лѣсомъ, чтò чернѣлся вдали за рѣчкой, проворно летѣло небольшое облачко, какъ темная пушинка. Облако, какъ облако, но вотъ что показалось мельнику немного странно: кажись, и вѣтру нѣтъ, и листъ на кустахъ стоитъ — не шелохнется, какъ заколдованный, а облако летитъ, какъ птица, и прямо къ городу.
— А поглядите-ка... что я вамъ покажу, — сказалъ мельникъ наймиту.
Тотъ вышелъ изъ шинка и, опершись спиной о косякъ, сказалъ хладнокровно:
— Ну, такъ что-жь? Нашли что показывать: облакъ, такъ и облакъ! А Богъ съ нимъ...
— Да вы поглядите-ка еще, — вѣтеръ есть?
— Та-та-та-а... Вотъ оно что! — догадался наймитъ. — И прямо въ городъ мандруетъ...
И оба почесали затылки, задравши головы кверху.
А изъ оконъ попрежнему неслось жидовское жужжаніе, виднѣлись желтыя, вытянутыя лица, шапки на затылкѣ, закрытые глаза, неподвижныя губы... Жиденята плакали, надрывались, и опять мельнику показалось, что кто-то другой внутри ихъ плачетъ и молитъ о чемъ-то невѣдомомъ, давно-давно утраченномъ и на половину уже позабытомъ...
— А! пора и домой, — очнулся мельникъ. — А я-было хотѣлъ грòши Янкелю отдать...
— Можно. Я принимаю за нихъ, — сказалъ на это наймитъ, глядя въ сторону.
Но мельникъ притворился, что не слыхалъ этихъ словъ. Деньги были не такія маленькія, чтобы вотъ такъ, просто, отдать какому-нибудь наймиту, да еще пройди-свѣту, отставному солдату. Съ такими деньгами онъ, пожалуй, взялъ-бы себѣ, какъ говорится, ноги за поясъ, да и убрался-бы не только изъ села, а даже изъ губерніи. Ищи потомъ вѣтра въ чистомъ полѣ.
— Прощайте-ка, — сказалъ поэтому мельникъ.
— Прощайте и вы! А деньги я-таки принялъ-бы.
— Не безпокойте себя: отдамъ и самому.
— Это какъ себѣ хотите. А взять и я взялъ-бы, безпокойство не большое. Ну, пора ужь и шинокъ запирать. Видно, кромѣ васъ, никакая собака уже не завернетъ сегодня.
Наймитъ опять почесалъ себѣ о косякъ спину, посвисталъ какъ-то несовсѣмъ пріятно вслѣдъ мельнику и сталъ запирать двери, на которыхъ были намалеваны бѣлою краской кварта, рюмка и жестяной крючокъ (шкаликъ). А мельникъ спустился съ пригорочка и пошелъ вдоль улицы, въ своей бѣлой свиткѣ, а за нимъ опять побѣжала по землѣ черная-пречерная тѣнь.
Но теперь мельникъ раздумывалъ уже не о своей тѣни, а совсѣмъ-таки о другомъ...
_______
* Черезъ десять дней послѣ еврейскаго новаго года, который празднуется раннею осенью, наступаетъ у евреевъ праздникъ Іомъ Кипуръ (очищенія). Мѣстное христіанское населеніе называетъ этотъ день «суднымъ днемъ». Существуетъ повѣрье, что въ этотъ день еврейскій чортъ, Хапунъ, уноситъ изъ синагоги одного еврея. Къ этому повѣрью подали поводъ, вѣроятно, чрезвычайно трогательные обряды, сопровождающiе празднованіе Іомъ-Кинура и совершающiеся въ маленькихъ городишкахъ Западнаго края на-виду у христіанскаго населенія.
* Решптекъ – уваженіе.
* Бахори — дѣти.
* Нетопырь: родъ млекопитающихъ, летающихъ животныхъ; малоросы такъ называютъ летучихъ мышей.
** Ставъ — прудъ.
*** Простой народъ въ Юго западномъ краѣ называетъ синагоги школами.