Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

Библiотека «Дѣтскаго Чтенiя».

 

Разсказы и Сказки.

 

Д. Н. Мамина-Сибиряка.

 

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

СЪ РИСУНКАМИ ХУДОЖНИКОВЪ:

Андреева, Аѳанасьева, Литвиненко, Праотцева и др.

 

ШЕСТОЕ ИЗДАНІЕ.

Двадцать третья, двадцать четвертая, двадцать пятая, двадцать шестая и двадцать седьмая тысячи экземпляр.

 

РЕДАКЦІИ ЖУРНАЛОВЪ

«Дѣтское Чтеніе» и «Педагогическій Листокъ»

(Москва, Бол. Молчановка, д. Дм. Ив. Тихомирова).

(Телефонъ № 298).

 

Учен. Ком. М. Н. Пр. книга одобрена для ученическихъ библіотекъ, двухклассныхъ школъ, учительскихъ семинарій, городскихъ и уѣздныхъ начальныхъ училищъ, для таковыхъ же (младшаго возраста) библiотекъ, гимназiй и прогимназiй, мужскихъ и женскихъ, а равно и для безплатныхъ народныхъ библiотекъ и читаленъ. (Ж. М. Н. Пр. № 2, 1897 г., стр. 136).

 

Дозволено цензурою. Москва, 6 октября 1901 г.

 

МОСКВА.

Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеревъ и Ко, Пименовская ул., соб. домъ.

 1902.

 

 

СТАРЫЙ ВОРОБЕЙ.

Разсказъ.

 

I.

 

ХОЗЯИНЪ что-то замышляетъ, — замѣтилъ первымъ Пѣтухъ, гордо выпячивая атласную грудь.

— А я знаю что! — чирикнулъ съ березы старый Воробей. — Ну-ка, догадайся, умная голова?.. Нѣтъ, лучше и не думай: все равно ничего не придумаешь.

Пѣтухъ сдѣлалъ видъ, что не понялъ обидныхъ словъ, и, чтобы показать свое презрѣніе дерзкому хвастунишкѣ, громко захлопалъ крыльями, вытянувъ шею, и, страшно раскрывъ клювъ, пронзительно заоралъ свое единственное ку-ку-реку!

— Ахъ, глупый горланъ!... — смѣялся старый Воробей, вздрагивая своимъ крошечнымъ тѣльцемъ. — Сейчасъ видно, что ничего не понимаетъ. Чили-чили!...

А хозяинъ маленькаго домика, стоявшаго на окраинѣ города, дѣйствительно, былъ занятъ необыкновеннымъ дѣломъ. Во-первыхъ, онъ вынесъ изъ комнаты небольшой ящикъ съ желѣзной кровелькой. Потомъ досталъ изъ сарая длинный шестъ и началъ прибивать къ нему гвоздями принесенный ящикъ.

Мальчикъ лѣтъ пяти внимательно наблюдалъ за каждымъ его движенiемъ.

— Отличная штука будетъ, Сережка! — весело говорилъ отецъ, вбивая послѣдній гвоздь. — Настоящій дворецъ...

— А гдѣ скворцы, тятя? — спросилъ мальчикъ.

— А скворцы прилетятъ сами...

— Ага, скворешникъ!..— гаркнулъ Пѣтухъ, прислушивавшійся къ разговору. — Я такъ и зналъ!

— Ахъ, глупый, глупый! — засмѣялся надъ нимъ старый Воробей. — Это мнѣ квартиру приготовляютъ... да! Эй, старуха, смотри, какой намъ домикъ сдѣлали...

Воробьиха была гораздо серьезнѣе мужа и отнеслась съ недовѣріемъ къ этимъ словамъ. Да и хозяинъ самъ говоритъ о скворцахъ, значитъ, будетъ скворешникъ. Впрочемъ, спорить она не желала, потому что это было безполезно: развѣ стараго Воробья кто-нибудь переспоритъ?.. Онъ будетъ повторять свое безъ конца, а она совсѣмъ не хотѣла ссориться. Да и зачѣмъ ссориться, когда весеннее солнышко такъ ласково свѣтитъ? Вездѣ бѣгутъ весенніе ручейки, и почки на березахъ уже совсѣмъ набухли и покраснѣли: вотъ-вотъ раскроются и выпустятъ каждая по зеленому листочку, такому мягкому, свѣтленькому, душистому и точно покрытому лакомъ. Слава Богу, зима прошла, и теперь всѣмъ наступаетъ великая радость. Конечно, старый Воробей страшный забіяка и частенько обижаетъ свою старуху; но въ такіе свѣтлые весенніе дни забываются даже семейныя непріятности.

— Что же ты молчишь, моя старушка? — приставалъ къ ней старый Воробей. — Будетъ намъ жить подъ крышей: и темно, и вѣтромъ продуваетъ, и вообще неудобно. Признаться сказать, я давно думаю перемѣнить квартиру, да все какъ-то было некогда. Хорошо, что хозяинъ самъ догадался... Вотъ у куръ есть курятникъ, у лошадей — стойло, у собаки — конура; а только я одинъ долженъ былъ скитаться, гдѣ попало. Совѣстно стало хозяину, вотъ онъ и приготовилъ мнѣ домишко... Отлично заживемъ, старушонка.

Весь дворъ былъ занятъ хозяйской работой; изъ конюшни выглядывала лошадиная голова, изъ конуры вылѣзъ мохнатый Волчокъ, и даже показался сѣрый котъ Васька, цѣлые дни лежавшій гдѣ-нибудь на солнышкѣ. Всѣ слѣдили, что будетъ дальше.

— Эй, старый плутъ!.. — кричалъ старый Воробей, завидѣвъ своего главнаго врага, кота Ваську. — Ты зачѣмъ пожаловалъ сюда, дармоѣдъ? Теперь, братъ, тебѣ меня не достать... да! Лови своихъ мышей да посматривай, какъ я заживу въ своемъ домишкѣ. Не все мнѣ по морозу прыгать на одной ножкѣ, а тебѣ лежать на печкѣ...

— Что же, пожалуй, и такъ... — согласился Пѣтухъ, тоже не долюбливая кота Ваську. — Положимъ, что старый Воробей и хвастунъ, и забіяка, и воръ; но онъ все-таки не таскаетъ цыплятъ.

Кончивъ свою работу, хозяинъ поднялъ шестъ со скворешникомъ и прикрѣпилъ его къ самому крѣпкому столбу ограды. Скворешникъ былъ отличный: доски были пригнаны плотно, наверху — желѣзная крышка, а сбоку прикрѣплена сухая березовая вѣтка, на которой такъ удобно было отдыхать. У маленькаго, круглаго оконца, черезъ которое можно было влетѣть въ скворешникъ, устроена была деревянная полочка, — тоже не дурно отдохнуть.

— Живо, старуха, собирайся! — крикнулъ старый Воробей. — Вѣдь, есть нахалы, которые сейчасъ готовы захватить чужой домъ... Тѣ же скворцы прилетятъ.

— А если насъ оттуда выгонятъ! — замѣтила Воробьиха. — Старое свое гнѣздо разоримъ, кто-нибудь его займетъ, а сами и останемся ни при чемъ... Да и хозяинъ про скворцовъ говорилъ.

— Ахъ, глупая: это онъ пошутилъ.

Не успѣлъ хозяинъ отойти отъ скворешника, чтобы полюбоваться своей работой издали, какъ старый Воробей уже былъ на желѣзной кровелькѣ. Весело чиликнувъ, онъ быстро юркнулъ въ оконце, только хвостикъ мелькнулъ.

— Эге, да тутъ совсѣмъ отлично! — думалъ вслухъ старый Воробей, запутавшись въ хлопьяхъ кудели. — То-то моей старухѣ тепло будетъ, да и ребятишкамъ тоже... Не дуетъ ни-откуда, дождемъ не мочитъ, и, главное, самъ хозяинъ для меня устроилъ. Недурно... А зимой здѣсь — умирать не надо.

Выбравшись на самую верхушку скворешника, старый Воробей весело распустилъ всѣ перышки, повернулся на всѣ стороны и крикнулъ:

— Это я, братцы! Милости просимъ къ намъ на новоселье.

— Ахъ, разбойникъ! — обругалъ его хозяинъ снизу. — Ужъ успѣлъ забраться. Погоди, братъ, вотъ прилетятъ скворцы, они тебѣ зададутъ...

Маленькій Сережка былъ ужасно огорченъ, что въ скворешникѣ поселился самый обыкновенный воробей.

— Ты каждое утро смотри, — училъ его отецъ. — На-дняхъ должны прилетѣть наши скворцы.

— Будетъ шутить, хозяинъ! — кричалъ старый Воробей сверху, — Меня-то не проведешь... А скворцамъ мы и сами зададимъ жару-пару!..

 

II.

 

СТАРЫЙ Воробей расположился въ скворешникѣ по-домашнему, какъ и слѣдуетъ семейной птицѣ. Изъ стараго гнѣзда былъ перетащенъ пухъ и все, что только можно было утащить.

— А теперь пусть въ немъ живутъ племянники, — рѣшилъ старый Воробей со свойственнымъ ему великодушіемъ. — Я всегда готовъ отдать родственникамъ послѣднее... Пусть живутъ, да меня, старика, добромъ поминаютъ.

— Тоже расщедрился? — смѣялись другіе воробьи. — Подарилъ племянникамъ какую-то щель... Вотъ ужо посмотримъ, какъ самого погонятъ изъ скворешника, такъ куда тогда дѣнется?

Все это говорилось, конечно, изъ зависти, и старый Воробей только посмѣивался: пусть ихъ поговорятъ. О, это былъ опытный, старый воробей, видавшій виды... Сидя въ своемъ тепломъ гнѣздѣ, теперь онъ съ удовольствіемъ вспоминалъ о разныхъ неудачахъ своей жизни. Разъ чуть не сгорѣлъ, забравшись погрѣться въ трубу, въ другой — чуть не утонулъ, потомъ замерзалъ, потомъ совсѣмъ было попался въ бархатныя лапки стараго плута Васьки и чуть живой вырвался, — э, да мало ли невзгодъ и горя онъ перенесъ!..

— Пора и отдохнуть, — разсуждалъ онъ громко, взобравшись на крышу своего новаго домика. — Я —заслуженный Воробей... Молодые-то пусть поучатся, какъ нужно на свѣтѣ жить.

Какъ ни смѣшно было нахальство стараго Воробья, но къ нему всѣ привыкли и даже стали вѣрить, что, дѣйствительно, скворешникъ поставленъ именно для стараго Воробья. Теперь всѣ ждали только того рѣшительнаго дня, когда прилетятъ скворцы, — что-то тогда будетъ дѣлать старикъ, забравшійся въ чужое гнѣздо?

— Что такое скворцы? — разсуждалъ вслухъ старый Воробей. — Глупая птица, которая — неизвѣстно, зачѣмъ — перелетаетъ съ одного мѣста на другое. Вотъ нашъ Пѣтухъ тоже не уменъ, но зато и сидитъ дома; а потомъ изъ него сварятъ супъ... Я хочу сказать, что глупый Пѣтухъ хоть на супъ годенъ, а скворцы — никуда: прилетятъ, какъ шальные, вертятся, стрекочутъ... Тьфу! Смотрѣть непріятно.

— Скворцы поютъ... — замѣтилъ Волчокъ, которому порядочно-таки надоѣло слушать эту воробьиную болтовню. — А ты только умѣешь воровать.

— Поютъ? Это называется пѣть? — изумился старый Воробей. — Ха-Ха... Нѣтъ, ужъ извините, господа, про себя говорить нехорошо, а между тѣмъ я долженъ сказать, что если кто, дѣйствительно, поетъ, такъ это я... да! И я постоянно пою, съ утра до ночи, пою цѣлую жизнь... Вотъ послушайте: чили-чили чиликъ!.. Хорошо? Не правда ли?.. Меня всѣ слушают…

— Будетъ тебѣ, старый шутъ!

Скворешникъ оказался очень хорошей квартирой. Главное, все видно сверху. Только вынесутъ кормъ курамъ, а старый Воробей уже поспѣлъ раньше всѣхъ. Самъ наѣстся и своей Воробьихѣ зернышко снесетъ. Онъ даже успѣвалъ украсть малую толику у Волчка, пока тотъ вылѣзалъ изъ своей конуры. И вездѣ такъ. Шныряетъ подъ ногами у куръ, заберется въ кормушку къ лошади, даже въ комнаты забирался не разъ, — прожорливости и нахальству стараго Воробья не было границъ. Мало этого. Онъ успѣлъ побывать и на чужихъ дворахъ и тамъ урвать что-нибудь изъ съѣстного. Вездѣ лѣзетъ, вездѣ ему было дѣло, и никого знать не хочетъ.

Наступилъ мартъ. Дни стояли теплые, свѣтлые. Снѣгъ вездѣ почернѣлъ, присѣлъ, пропитался водой и сдѣлался такимъ рыхлымъ, точно его изъѣли черви. Вѣтви у березъ покраснѣли и набухли отъ приливавшихъ соковъ. Весна подступала все больше. Иногда пахнетъ такимъ теплымъ вѣтеркомъ, что даже у стараго Воробья захолонетъ сердце. Жутко-хорошо въ такую пору.

Маленькій Сережка, какъ только просыпался утромъ, сейчасъ же лѣзъ къ окну посмотрѣть, не прилетѣли ли скворцы. Но день проходилъ за днемъ, а скворцовъ все не было.

— Тятя, на скворешникѣ все этотъ воробей сидитъ, — жаловался Сережка отцу.

— Погоди, отойдетъ ему честь. Грачи вчера прилетѣли. Значитъ, скоро будутъ и наши скворцы.

Дѣйствительно, сосѣдній барскій садъ былъ усѣянъ черными точками, точно живой сѣткой: это были первые весенніе гости, прилетѣвшіе съ далекаго теплаго юга. Они поднимали такой гвалтъ, что слышно было за нѣсколько улицъ, — настоящая ярмарка. Галдятъ летаютъ, осматриваютъ старыя гнѣзда и кричатъ безъ конца.

— Ну, старуха, теперь держись! — шепталъ старый Воробей своей Воробьихѣ еще съ вечера. — Утромъ полетятъ скворцы... Я имъ задамъ, — вотъ увидишь. Я, вѣдь, никого не трогаю, и меня не тронь. Знай, всякъ сверчокъ, свой шестокъ!

Цѣлую ночь не спалъ старикъ и все сторожилъ. Но особеннаго ничего не случилось. Передъ утромъ пролетѣла небольшая стайка зябликовъ. Птички смирныя: отдохнули, посидѣли на березахъ и полетѣли дальше. Онѣ торопились въ лѣсъ. За ними показались трясогузки, — эти еще скромнѣе. Ходятъ по дорогамъ, хвостиками покачиваютъ и никого не трогаютъ. Обѣ — лѣсныя птички, и старый Воробей былъ даже радъ ихъ видѣть. Нашлись прошлогодніе знакомые.

— Что, братцы, далеко летѣли?

— Ахъ, какъ далеко!.. А здѣсь холодно было зимой?

— Ахъ, какъ холодно!..

— Ну, прощай, воробушко! Намъ некогда.

Утро было такое холодное, а въ скворешникѣ такъ тепло, да и Воробьиха спитъ сладко-сладко. Чуть-чуть прикорнулъ старый Воробей; кажется, не успѣлъ и глазъ сомкнуть, какъ на скворешникъ налетѣла первая стайка скворцовъ. Быстро они летѣли, такъ что воздухъ свистѣлъ. Облѣпили скворешникъ и подняли такой гамъ, что старый Воробей даже испугался.

— Эй, ты, вылѣзай! — кричалъ Скворецъ, просовывая голову въ оконце. — Ну, ну, пошевеливайся поскорее...

— А ты кто такой?.. Я здѣсь хозяинъ... Проваливай дальше, а то, вѣдь, я шутить не люблю...

— Ты еще разговариваешь, нахалъ?..

Что произошло дальше, страшно и разсказывать: развѣдчикъ-Скворецъ очутился въ скворешникѣ, схватилъ Воробьиху за шиворотъ своимъ длиннымъ, какъ шило, клювомъ и вытолкнулъ въ окно.

— Батюшки, караулъ!.. — благимъ матомъ оралъ старый Воробей, забившись въ уголъ и отчаянно защищаясь. — Грабятъ... караулъ!.. Ой, батюшки, убили...

Какъ онъ ни упирался, какъ ни дрался, какъ ни оралъ, а въ концѣ-концовъ съ позоромъ былъ вытолкнутъ изъ скворешника.

 

III.

 

ЭТО БЫЛО ужасное утро. Въ первую минуту старый Воробей даже не могъ сообразить хорошенько, какъ это случилось…

Нѣтъ, это возмутительно, какъ вы хотите! — Но и съ этимъ можно было помириться: ну, забрался въ чужой скворешникъ, ну, вытолкали, — только и всего. Если бы старому Воробью такое же шило вмѣсто клюва дать, какъ у Скворца, такъ онъ всякаго бы вытолкалъ. Главное, — стыдно... Да. Вотъ ужъ это скверно, когда захвастаешься, накричишь, наболтаешь, — ахъ, какъ скверно!

— Напугалъ же ты скворцовъ! — кричалъ ему со двора Пѣтухъ. — Я хоть и въ супъ попаду, да у меня свое гнѣздо есть, а ты попрыгай на одной ножкѣ... Трещетка проклятая!.. Такъ тебѣ и надо...

— А ты чему обрадовался? — ругался старый Воробей. — Погоди, я тебѣ покажу... Я самъ бросилъ скворешникъ; великъ онъ мнѣ, да и дуетъ изъ щелей.

Бѣдная Воробьиха сидѣла на крышѣ такая жалкая и убитая, и это еще больше разозлило стараго Воробья. Онъ подлетѣлъ къ ней и больно клюнулъ ее въ голову.

— Что ты сидишь? Только меня срамишь... Возьмемъ старое гнѣздо, и дѣлу конецъ. А со скворцами я еще разсчитаюсь...

Но племянники, устроившись въ гнѣздѣ, не хотѣли его отдавать ни за что. Подняли крикъ, шумъ и въ заключеніе вытолкнули стараго дядюшку. Это было похуже скворцовъ: свои же родные въ шею гонятъ, а ужъ онъ ли, кажется, не старался для нихъ. Вотъ и дѣлай добро кому-нибудь... Воробьиху прибилъ ни за что, гнѣздо потерялъ, а самъ на крышѣ остался съ семействомъ; какъ разъ налетитъ ястребъ и разорветъ въ клочья. Пригорюнился старый Воробей, присѣлъ на конекъ крыши отдохнуть и тяжело вздохнулъ. Эхъ, тяжело жить на свѣтѣ серьезной птицѣ!

— Какъ же мы теперь жить будемъ? — жалобно повторяла Воробьиха. — У всѣхъ есть свои гнѣзда... Скоро дѣтей будутъ выводить, а мы такъ, видно, на крышѣ и останемся.

— Погоди, старуха, устроимся.

А главная обида была еще впереди. Выбѣжалъ на дворъ маленькій Сережка, захлопалъ ручонками отъ радости, что прилетѣли скворцы, и не могъ на нихъ налюбоваться. Отецъ тоже любовался и говорилъ:

— Посмотри, какіе они красивые: точно шелковые. А какъ заливаются-поютъ!.. Веселенькая птичка...

— А гдѣ же воробей, тятя, который жилъ въ скворешникѣ? Да, вонъ на крышѣ сидитъ... У, какъ смѣшно нахохлился!..

— Да, онъ всегда какой-то встрепанный... Что, братъ, не любишь? — обратился отецъ къ Воробью и весело засмеялся. — Ну, впередъ наука: не забирайся, куда не слѣдуетъ. Не для тебя скворешникъ строили.

Даже куры, и тѣ смѣялись теперь надъ несчастнымъ старымъ Воробьемъ. Вотъ до чего дожилъ старикъ... Онъ даже заплакалъ съ горя, а потомъ пришелъ въ себя и ободрился.

— Надъ чѣмъ вы смѣетесь? — гордо спросилъ онъ всѣхъ. — Ну, надъ чѣмъ?.. Сдѣлалъ ошибку, это правда; а все-таки я умнѣе васъ... А главное-то: я вольная птица. Да... И живу, чѣмъ Богъ послалъ, а кланяться въ люди не пойду. Куда бы вы всѣ дѣлись, если бы хозяинъ васъ не кормилъ и не поилъ? И ты, Волчоко, издохъ бы съ голода, и ты, глупая птица, Пѣтухъ, — тоже, и лошадь, и корова; а я самъ прокормлю свою голову. Да... Вотъ я какой!.. И теперь поправлю свою бѣду, дайте срокъ… А тѣ зернышки, которыя я собираю иногда на дворѣ около васъ, тоже заработаны мной. Кто ловитъ мошекъ? Кто выкапываетъ червячковъ, ищетъ гусеницъ, всякихъ козявокъ? Да все я же, я...

— Знаемъ мы, какъ ты червячковъ ищешь, — замѣтилъ Пѣтухъ, подмигнувъ скворцамъ. — Вотъ въ огородахъ гряды вскопаютъ, насадятъ гороху и бобовъ, воробьи и налетятъ. Все разроютъ, а горохъ и бобы съѣдятъ. Воровствомъ живешь, воробушко, признайся.

— Воровствомъ? Я?.. — возмутился старый Воробей. — Да я — первый другъ человѣка... Мы всегда вмѣстѣ, какъ и слѣдуетъ друзьямъ: гдѣ онъ, тамъ и я. Да... И притомъ я — совершенно безкорыстный другъ... Развѣ нашъ хозяинъ когда-нибудь бросилъ мнѣ горсточку овса?.. Да мнѣ и не нужно... Конечно, обидно, когда прилетятъ какіе-то вертопрахи, и имъ начинаютъ оказывать всякій почетъ. Это, наконецъ, просто несправедливо... А вы даже этого не понимаете, потому что одинъ — цѣлую жизнь въ оглобляхъ, другой — на цѣпи, третій въ курятникѣ сидитъ... Я — вольная птица и живу здѣсь по собственному желанію.

Много говорилъ Старый Воробей, возмущенный коварствомъ своего друга-человѣка. А потомъ вдругъ исчезъ... Нѣтъ стараго Воробья день, нѣтъ два, нѣтъ три дня.

— Онъ, вѣроятно, издохъ съ горя, — рѣшилъ Пѣтухъ. — Самая вздорная птица, если разобрать.

Прошла цѣлая недѣля. Однажды утромъ старый Воробей опять появился на крышѣ — такой веселый и довольный.

— Это я, братцы, — прочиликалъ онъ, принимая гордый видъ. — Какъ поживаете?

— А, ты еще живъ, старичокъ?

— Славу Богу... Теперь на новой квартирѣ поселился. Отличная квартира... Эту ужъ для меня хозяинъ устроилъ.

— Можетъ быть, опять врешь?..

— Ага, хотите, чтобы я указалъ ее вамъ? Нѣтъ, шалишь, теперь ужъ меня не проведешь... Пока прощайте!..

Старый воробей не вралъ. Онъ, дѣйствительно, устроился. На грядѣ въ огородѣ стояло старое чучело. На палкѣ болтались какіе-то лохмотья, а сверху надѣта была старая, большая шляпа, — въ ней старый Воробей и устроилъ себѣ гнѣздо. Здѣсь ужъ никто его не тронетъ, потому что не догадается никто, да и побоятся
страшнаго чучела. Но эта затѣя кончилась очень печально. Воробьиха высидѣла маленькихъ птенчиковъ въ шляпѣ, а тутъ дунулъ вихрь и унесъ шляпу вмѣстѣ съ воробьинымъ гнѣздомъ. Старый Воробей улеталъ въ это время по своимъ дѣламъ, а когда вернулся домой, то нашелъ только мертвыхъ птенчиковъ и убивавшуюся съ горя Воробьиху. Впрочемъ, она не долго пережила своихъ дѣтокъ! Перестала ѣсть, худѣла и, нахохлившись, неподвижно сидѣла гдѣ-нибудь на вѣткѣ цѣлые дни. Такъ она и умерла съ горя... Ахъ, какъ тосковалъ по ней старый воробей, какъ убивался и плакалъ!..

Наступила поздняя осень. Всѣ перелетныя птицы уже отправились на теплый югъ. Старый Воробей одинъ поселился въ пустомъ скворешникѣ. Онъ скверно себя чувствовалъ и почти совсѣмъ не чиликалъ. Когда выпалъ первый снѣгъ, и маленькій Сережка выбѣжалъ на дворъ съ саночками, то первое, что онъ увидѣлъ на ослѣпительно-бѣломъ снѣгу, былъ маленькій трупикъ стараго Воробья. Бѣдняга замерзъ.

— А вѣдь жаль его, — бормоталъ Пѣтухъ глубокомысленно. — Какъ-будто и недостаетъ чего-то... Бывало, все чиликаетъ, вездѣ вертится, ко всѣмъ лѣзетъ! Даже скучно стало на дворѣ безъ стараго Воробья. 

 

 

ПРIЕМЫШЪ.

Изъ разсказовъ стараго охотника.

 

I.

 

Дождливый лѣтнiй день. Я люблю в такую погоду бродить по лѣсу, особенно когда впереди есть теплый уголокъ, гдѣ можно обсушиться и обогрѣться. Да къ тому же лѣтній дождь — теплый. Въ городѣ въ такую погоду — грязь, а въ лѣсу земля жадно впитываетъ влагу, и вы идете по чуть отсырѣвшему ковру изъ прошлогодняго палаго листа и осыпавшихся иглъ сосны и ели. Деревья покрыты дождевыми каплями, которыя сыплются на васъ при каждомъ движеніи. А когда выглянетъ солнце послѣ такого дождя, лѣсъ такъ ярко зеленѣетъ и весь горитъ алмазными искрами. Что-то праздничное и радостное кругомъ васъ, и вы чувствуете себя на этомъ праздникѣ желаннымъ, дорогимъ гостемъ.

Именно въ такой дождливый день я подходилъ къ Свѣтлому озеру, къ знакомому сторожу на рыбачьей саймѣ * Тарасу. Дождь уже рѣдѣлъ. На одной сторонѣ неба показались просвѣты, еще немножко, и покажется горячее лѣтнее солнце. Лѣсная тропинка сдѣлала крутой поворотъ, и я вышелъ на отлогій мысъ, вдававшійся широкимъ языкомъ въ озеро. Собственно, здѣсь было не самое озеро, а широкій протокъ между двумя озерами, и сайма приткнулась въ излучинѣ, на низкомъ берегу, гдѣ въ заливчикѣ ютились рыбачьи лодки. Протокъ между озерами образовался, благодаря большому, лѣсистому острову, разлегшемуся зеленой шапкой напротивъ саймы.

Мое появленіе на мысу вызвало сторожевой окликъ собаки Тараса, — на незнакомыхъ людей она всегда лаяла особеннымъ образомъ, отрывисто и рѣзко, точно сердито спрашивала: «кто идетъ?» Я люблю такихъ простыхъ собачонокъ за ихъ необыкновенный умъ и вѣрную службу...

Рыбачья избушка издали казалась повернутой вверхъ дномъ большой лодкой, — это горбилась старая деревянная крыша, проросшая веселой, зеленой травой. Кругомъ избушки поднималась густая поросль изъ Иванъ-чая, шалфея и «медвѣжьихъ дудокъ», такъ-что у подходившаго къ избушкѣ человѣка виднѣлась одна голова. Такая густая трава росла только по берегамъ озера, потому что здѣсь достаточно было влаги, и почва была жирная.

Когда я подходилъ уже совсѣмъ къ избушкѣ, изъ травы кубаремъ вылетѣла на меня пестрая собачонка и залилась отчаяннымъ лаемъ.

— Соболько, перестань... Не узналъ?

Соболько остановился въ раздумьи, но, видимо, еще не вѣрилъ въ старое знакомство. Онъ осторожно подошелъ, обнюхалъ мои охотничьи сапоги и только послѣ этой церемоніи виновато завилялъ хвостомъ. Дескать, виноватъ, ошибся, — а все-таки я долженъ стеречь избушку.

Избушка оказалась пустой. Хозяина не было,
т.-е. онъ, вѣроятно, отправился на озеро осматривать какую-нибудь рыболовную снасть. Кругомъ избушки все говорило о присутствiи живого человѣка: слабо курившійся огонекъ, охапка только-что нарубленныхъ дровъ, сушившаяся на кольяхъ сѣть, топоръ, воткнутый въ обрубокъ дерева. Въ прiотворенную дверь саймы виднѣлось все хозяйство Тараса: ружье на стѣнѣ, нѣсколько горшковъ на припечкѣ, сундучокъ подъ лавкой, развѣшенныя снасти. Избушка была довольно просторная, потому что зимой во время рыбнаго лова въ ней помѣщалась цѣлая артель рабочихъ. Лѣтомъ старикъ жилъ одинъ. Несмотря ни на какую погоду, онъ каждый день жарко натапливалъ русскую печь и спалъ на полатяхъ. Эта любовь къ теплу объяснялась почтеннымъ возрастомъ Тараса: ему было около девяноста лѣтъ; я говорю «около», потому что самъ Тарасъ забылъ, когда онъ родился. «Еще до француза», какъ объяснялъ онъ, т.-е. до нашествія французовъ въ Россію въ 1812 году.

Снявъ намокшую куртку и развѣсивъ охотничьи доспѣхи по стѣнкѣ, я принялся разводить огонь. Соболько вертѣлся около меня, предчувствуя какую-нибудь поживу. Весело разгорѣлся огонекъ, пустивъ кверху синюю струйку дыма. Дождь уже прошелъ. По небу неслись разорванныя облака, роняя рѣдкія капли. Кое-гдѣ синѣли просвѣты неба. А потомъ показалось и солнце, горячее іюльское солнце, подъ лучами котораго мокрая трава точно задымилась. Вода въ озерѣ стояла тихо-тихо, какъ это бываетъ только послѣ дождя. Пахло свѣжей травой, шалфеемъ, смолистымъ ароматомъ недалеко стоявшаго сосняка. Вообще, хорошо, какъ только можетъ быть хорошо въ такомъ глухомъ лѣсномъ уголкѣ. Направо, гдѣ кончался протокъ, синѣла гладь Свѣтлаго озера, а за зубчатой каймой поднимались горы. Чудный уголокъ! И не даромъ старый Тарасъ прожилъ здѣсь цѣлыхъ сорокъ лѣтъ. Гдѣ-нибудь въ городѣ онъ не прожилъ бы и половины, потому что въ городѣ не купишь ни за какія деньги такого чистаго воздуха, а главное — этого спокойствiя, которое охватывало здѣсь. Хорошо на саймѣ!.. Весело горитъ яркій огонекъ; начинаетъ припекать горячее солнце, глазамъ больно смотрѣть на сверкающую даль чуднаго озера. Такъ сидѣлъ бы здѣсь и, кажется, не разстался бы съ чуднымъ лѣснымъ привольемъ. Мысль о городѣ мелькаетъ въ головѣ, какъ дурной сонъ.

Въ ожиданіи старика я прикрѣпилъ на длинной палкѣ мѣдный походный чайникъ съ водой и повѣсилъ его надъ огнемъ. Вода уже начинала кипѣть, а старика все не было.

«Куда бы ему дѣться? — раздумывалъ я вслухъ. — Снасти осматриваютъ утромъ, а теперь полдень... Можетъ быть, поѣхалъ посмотрѣть, не ловитъ ли кто рыбу безъ спроса... Соболько, куда дѣвался твой хозяинъ!»

Умная собака только виляла пушистымъ хвостомъ, облизывалась и нетерпѣливо взвизгивала. По наружности Соболько принадлежалъ къ типу такъ называемыхъ «промысловыхъ» собакъ. Небольшого роста, съ острой мордой, стоячими ушами и загнутымъ вверхъ хвостомъ, онъ, пожалуй, напоминалъ обыкновенную дворнягу, съ той разницей, что дворняга не нашла бы въ лѣсу бѣлки, не сумѣла бы «облаять» глухаря, выслѣдить оленя, — однимъ словомъ, настоящая промысловая собака, лучшій другъ человѣка. Нужно видѣть такую собаку именно въ лѣсу, чтобы въ полной мѣрѣ оцѣнить всѣ ея достоинства.

Когда этотъ «лучшій другъ человѣка» радостно взвизгнулъ, я понялъ, что онъ завидѣлъ хозяина. Дѣйствительно, въ протокѣ черной точкой показалась рыбачья лодка, огибавшая островъ. Это и былъ Тарасъ... Онъ плылъ, стоя на ногахъ, и ловко работалъ однимъ весломъ, — настоящіе рыбаки всѣ такъ плаваютъ на своихъ лодкахъ однодеревкахъ, называемыхъ не безъ основания «душегубками». Когда онъ подплылъ ближе, я замѣтилъ, къ удивленію, плывшаго передъ лодкой лебедя.

— Ступай домой, гуляка! — ворчалъ старикъ, подгоняя красиво плывшую птицу. — Ступай, ступай... Вотъ я тебѣ дамъ уплывать, Богъ знаетъ, куда... Ступай домой, гуляка!

Лебедь красиво, подплылъ къ саймѣ, вышелъ на берегъ, встряхнулся и, тяжело переваливаясь на своихъ кривыхъ, черныхъ ногахъ, направился къ избушкѣ.

 

II.

 

Старикъ Тарасъ былъ высокаго роста, съ окладистой, сѣдой бородой и строгими, большими, сѣрыми глазами. Онъ все лѣто ходилъ босой и безъ шляпы. Замѣчательно, что у него всѣ зубы были цѣлы, и волосы на головѣ сохранились. Загорѣлое, широкое лицо было изборождено глубокими морщинами. Въ жаркое время онъ ходилъ въ одной рубахѣ изъ крестьянскаго синяго холста.

— Здравствуй, Тарасъ!

— Здравствуй, баринъ!

— Откуда Богъ несетъ?

— А вотъ за Пріемышемъ плавалъ, за лебедемъ... Все тутъ вертѣлся, въ протокѣ, а потомъ вдругъ и пропалъ. Ну, я сейчасъ за нимъ. Выѣхалъ въ озеро, — нѣтъ; по заводямъ проплылъ, — нѣтъ; а онъ за островомъ плаваетъ.

— Откуда досталъ-то его, лебедя?

— А Богъ послалъ, да!.. Тутъ охотники изъ господъ наѣзжали; ну, лебедя съ лебедушкой и пристрѣлили, а вотъ этотъ остался. Забился въ камыши и сидитъ. Летать-то не умѣетъ, вотъ и спрятался, ребячьимъ дѣломъ. Я, конечно, ставилъ сѣти подлѣ камышей, ну, и поймалъ его. Пропадетъ одинъ-то, ястреба заѣдятъ, потому какъ смыслу въ емъ еще настоящаго нѣтъ. Сиротой остался. Вотъ я его привезъ и держу. И онъ тоже привыкъ... Теперь вотъ скоро мѣсяцъ будетъ, какъ живемъ вмѣстѣ. Утромъ на зарѣ поднимется, поплаваетъ въ протокѣ, покормится, а потомъ и домой. Знаетъ, когда я встаю, и ждетъ, чтобы покормили. Умная птица, однимъ словомъ, и свой порядокъ знаетъ...

Старикъ говорилъ необыкновенно любовно, какъ о близкомъ человѣкѣ. Лебедь приковылялъ къ самой избушкѣ и, очевидно, выжидалъ какой-нибудь подачки.

— Улетитъ онъ у тебя, дѣдушка... — замѣтилъ я.

— Зачѣмъ ему летѣть? И здѣсь хорошо: сытъ, кругомъ вода...

— А зимой?

— Перезимуетъ вмѣстѣ со мной въ избушкѣ. Мѣста хватитъ, а намъ съ Соболькой веселѣе. Какъ-то одинъ охотникъ забрелъ ко мнѣ на сайму, увидалъ лебедя и говоритъ вотъ такъ же: — «Улетитъ, ежели крылья не подрѣжешь». А какъ-же можно увѣчить Божью птицу? Пусть живетъ, какъ ей отъ Господа указано... Человѣку указано одно, а птицѣ — другое... Не возьму я въ толкъ, зачѣмъ господа лебедей застрѣлили. Вѣдь и ѣсть не станутъ, а такъ, для озорства...

Лебедь точно понималъ слова старика и посматривалъ на него своими умными глазами.

— А какъ онъ съ Соболькой? — спросилъ я.

— Сперва-то боялся, а потомъ привыкъ. Теперь лебедь-то въ другой разъ у Собольки и кусокъ отниметъ. Песъ заворчитъ на него, а лебедь его — крыломъ. Смѣшно на нихъ со стороны смотрѣть. А то гулять вмѣстѣ отправятся: лебедь по водѣ, а Соболько — по берегу. Пробовалъ песъ плавать за нимъ, ну, да ремесло-то не то: чуть не потонулъ. А какъ лебедь уплыветъ, Соболько ищетъ его. Сядетъ на бережку и воетъ... Дескать, скучно мнѣ, псу, безъ тебя, другъ сердешный. Такъ вотъ и живемъ втроемъ. 

Я очень любилъ старика. Разсказывалъ онъ ужъ очень хорошо и зналъ много. Бываютъ такіе хорошіе, умные старики. Много лѣтнихъ ночей приходилось коротать на саймѣ, и каждый разъ узнаешь что-нибудь новое. Прежде Тарасъ былъ охотникомъ и зналъ мѣста кругомъ верстъ на пятьдесятъ, зналъ всякій обычай лѣсной птицы и лѣсного звѣря; а теперь не могъ уходить далеко и зналъ одну свою рыбу. На лодкѣ плавать легче, чѣмъ ходить съ ружьемъ по лѣсу, а особенно по горамъ. Теперь ружье оставалось у Тараса только по старой памяти да на всякій случай, если бы забѣжалъ волкъ. По зимамъ волки заглядывали на сайму и давно уже точили зубы на Собольку. Только Соболько былъ хитеръ и не давался волкамъ.

Я остался на саймѣ на цѣлый день. Вечеромъ ѣздили удить рыбу и ставили сѣти на ночь. Хорошо Свѣтлое озеро, и недаромъ оно названо Свѣтлымъ, — вода въ немъ совершенно прозрачная, такъ что плывешь на лодкѣ и видишь все дно на глубинѣ нѣсколькихъ саженъ. Видны и пестрые камушки, и желтый рѣчной песокъ, и водоросли, видно, какъ и рыба ходитъ «руномъ», т.-е. стадомъ. Такихъ горныхъ озеръ на Уралѣ сотни, и всѣ они отличаются необыкновенной красотой. Отъ другихъ Свѣтлое озеро отличалось тѣмъ, что прилегало къ горамъ только одной стороной а другой выходило «въ степь», гдѣ начиналась благословенная Башкирія. Кругомъ Свѣтлаго озера разлеглись самыя привольныя мѣста, а изъ него выходила бойкая горная рѣка, разливавшаяся по степи на цѣлую тысячу верстъ. Длиной озеро было до двадцати верстъ да въ ширину около десяти. Глубина достигала въ нѣкоторыхъ мѣстахъ саженъ пятнадцати... Особенную красоту придавала ему группа лѣсистыхъ острововъ. Одинъ такой островокъ отдалился на самую середину озера и назывался Голодаемъ, потому что, попавъ на него въ дурную погоду, рыбаки не разъ голодали по нѣскольку дней.

Тарасъ жилъ на Свѣтломъ уже сорокъ лѣтъ. Когда-то у него были и своя семья, и домъ, а теперь онъ жилъ бобылемъ. Дѣти перемерли, жена тоже умерла, и Тарасъ безвыходно оставался на Свѣтломъ по цѣлымъ годамъ.

— Не скучно тебѣ, дѣдушка? — спросилъ я, когда мы возвратились съ рыбной ловли. — Жутко одинокому-то въ лѣсу...

— Одному? Тоже и скажетъ баринъ... Я тутъ князь-княземъ живу. Все у меня есть... И птица всякая, и рыбка, и травка. Конечно, говорить онѣ не умѣютъ, да я-то понимаю все. Сердце радуется въ другой разъ посмотрѣть на Божью тварь... У всякой свой порядокъ и свой умъ. Ты думаешь, — зря рыбка плаваетъ въ водѣ или птица по лѣсу летаетъ? Нѣтъ, у нихъ заботы не меньше нашего... Эвонъ, погляди, — лебедь-то дожидается насъ съ Соболькой. Ахъ, прокуратъ...

Старикъ ужасно былъ доволенъ своимъ Пріемышемъ, и всѣ разговоры, въ концѣ-концовъ, сводились на него.

— Гордая, настоящая царская птица, — объяснилъ онъ. — Помани его кормомъ, да не дай, — въ другой разъ и не подойдетъ. Свой карахтеръ тоже имѣетъ, даромъ что птица... Съ Соболькой тоже себя очень гордо держитъ. Чуть что, сейчасъ крыломъ, а то и носомъ долбанетъ. Извѣстно, песъ въ другой разъ съозорничать захочетъ, зубами норовитъ за хвостъ поймать, а лебедь его по мордѣ... Это тоже не игрушка, чтобы за хвостъ хватать.

Я переночевалъ и утромъ на другой день собрался уходить.

— Ужо по осени приходи, — говорилъ старикъ на прощаньи. — Тогда рыбу лучить будемъ съ острогой... Ну, рябчиковъ пострѣляемъ. Осенній рябчикъ жирный.

— Хорошо, дѣдушка, пріѣду какъ-нибудь.

Когда я отходилъ, старикъ меня вернулъ.

— Посмотри-ка, баринъ, какъ лебедь-то разыгрался съ Соболькой...

Дѣйствительно, стоило полюбоваться оригинальной картиной. Лебедь стоялъ, раскрывъ крылья, а Соболько съ визгомъ и лаемъ нападалъ на него. Умная птица вытягивала шею и шипѣла на собаку, какъ это дѣлаютъ гуси. Старый Тарасъ отъ души смѣялся надъ этой сценой, какъ ребенокъ.

 

III.

 

Въ слѣдующій разъ я попалъ на Свѣтлое озеро уже поздней осенью, когда выпалъ первый снѣгъ. Лѣсъ и теперь былъ хорошъ. Кое-гдѣ на березахъ еще оставался желтый листъ. Ели и сосны казались зеленѣе, чѣмъ лѣтомъ. Сухая осенняя трава выглядывала изъ-подъ снѣга желтой щеткой. Мертвая тишина царила кругомъ, точно природа, утомленная лѣтней, кипучей работой, теперь отдыхала. Свѣтлое озеро казалось больше, потому что не стало прибрежной зелени. Прозрачная вода потемнѣла, и въ берегъ съ шумомъ била тяжелая осенняя волна.

Избушка Тараса стояла на томъ же мѣстѣ, но казалась выше, потому что не стало окружавшей ее высокой травы. Навстрѣчу мнѣ выскочилъ тотъ же Соболько. Теперь онъ узналъ меня и ласково завилялъ хвостомъ еще издали. Тарасъ былъ дома. Онъ чинилъ неводъ для зимняго лова.

— Здравствуй, старина!.

— Здравствуй, баринъ!

— Ну, какъ поживаешь?

— Да ничего... По осени-то, къ первому снѣгу прихворнулъ малость. Ноги болѣли... Къ непогодѣ у меня завсегда такъ бываетъ.

Старикъ, дѣйствительно, имѣлъ утомленный видъ. Онъ казался теперь такимъ дряхлымъ и жалкимъ. Впрочемъ, это происходило, какъ оказалось, совсѣмъ не отъ болѣзни. За чаемъ мы разговорились, и старикъ разсказалъ свое горе.

— Помнишь, баринъ, лебедя-то?

— Пріемыша?

— Онъ самый... Ахъ, хороша была птица!.. А вотъ мы опять съ Соболькой остались одни... Да, не стало Пріемыша!.. — Убили охотники?

— Нѣтъ, самъ ушелъ... Вотъ какъ мнѣ обидно это, баринъ!.. Ужъ я ли, кажется, не ухаживалъ за нимъ, я ли не водился!.. Изъ рукъ кормилъ... Онъ ко мнѣ и на голосъ шелъ. Плаваетъ онъ по озеру, — я его кликну, онъ и подплываетъ. Ученая птица. И вѣдь совсѣмъ привыкла... да! Ужъ въ заморозки грѣхъ вышелъ. На перелетѣ стадо лебедей спустилось на Свѣтлое озеро.

Ну, отдыхаютъ, кормятся, плаваютъ, а я любуюсь. Пусть Божья птица съ силой соберется: не близкое мѣсто летѣть... Ну, а тутъ и вышелъ грѣхъ.. Мой-то Пріемышъ сначала сторонился отъ другихъ лебедей: подплыветъ къ нимъ, и назадъ. Тѣ гогочутъ по-своему, зовутъ его, а онъ домой... Дескать, у меня свой домъ есть. Такъ дня три это у нихъ было. Все, значитъ, переговариваются по-своему, по-птичьему. Ну а потомъ вижу, — мой Пріемышъ затосковалъ... Вотъ, все равно, какъ человѣкъ тоскуетъ. Выйдетъ это на берегъ, встанетъ на одну ногу и начнетъ кричать. Да, вѣдь, какъ жалобно кричитъ… На меня тоску нагонитъ, а Соболько, дуракъ, волкомъ воетъ. Извѣстно, вольная птица, кровь-то сказалась...         

Старикъ замолчалъ и тяжело вздохнулъ.

— Ну, и что же, дѣдушка?

— Ахъ, и не спрашивай... Заперъ я его въ избушку на цѣлый день, такъ онъ и тутъ донялъ. Станетъ на одну ногу у самой двери и стоитъ, пока не сгонишь его съ мѣста. Только вотъ не скажетъ человѣчьимъ языкомъ: «Пусти, дѣдушка, къ товарищамъ. Они-то въ теплую сторону полетятъ, а что я съ вами тутъ буду зимой дѣлать?» Ахъ, ты, думаю, какая задача! Пустить, — улетитъ за стадомъ и пропадетъ...

— Почему пропадетъ?

— А какъ же?.. Тѣ-то на полной волѣ выросли. Ихъ, молодые которые, отецъ съ матерью летать выучили. Вѣдь, ты думаешь, какъ у нихъ? Подростутъ лебедята, — отецъ съ матерью выведутъ ихъ сперва на воду, а потомъ начнутъ учить летать. Исподволь учатъ: все дальше да дальше. Своими глазами я видѣлъ, какъ молодыхъ обучаютъ къ перелету. Сначала особнякомъ учатъ, потомъ небольшими стаями, а потомъ уже сгрудятся въ одно большое стадо. Похоже на то, какъ солдатъ муштруютъ... Ну, а мой-то Пріемышъ одинъ выросъ и, почитай, никуда не леталъ. Поплаваетъ по озеру, — только и всего ремесла. Гдѣ же ему перелетѣть. Выбьется изъ силъ, отстанетъ отъ стада и пропадетъ... Не привыченъ къ дальнему лету.

Старикъ опять замолчалъ.

— А пришлось выпустить, — съ грустью заговорилъ онъ. — Все равно, думаю, ежели удержу его на зиму, затоскуетъ и схирѣетъ. Ужъ птица такая особенная. Ну, и выпустилъ. Присталъ мой Пріемышъ къ стаду, поплавалъ съ нимъ день, а къ вечеру опять домой. Такъ два дня приплывалъ. Тоже, хоть и птица, а тяжело съ своимъ домомъ разставаться. Это онъ прощаться плавалъ, баринъ... Въ послѣдній-то разъ отплылъ отъ берега этакъ саженъ на двадцать, остановился и какъ, братецъ ты мой, крикнетъ по-своему. Дескать, «спасибо, дѣдушка, за хлѣбъ — за соль!...» Только я его и видѣлъ. Остались мы опять съ Соболькой одни. Первое-то время сильно мы оба тосковали. Спрошу его: — «Соболько, а гдѣ нашъ Пріемышъ?» А Соболько сейчасъ выть… Значитъ, жалѣетъ. И сейчас на берегъ, и сейчасъ искать друга милаго… Мнѣ по ночамъ все грезилось, что Пріемышъ-то тутъ вотъ полощется у берега и крылышками хлопаетъ. Выйду, — никого нѣтъ...

Вотъ какое дѣло вышло, баринъ.



* Саймой на Уралѣ называютъ рыбацкія стоянки.

 

Загрузить полный текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно

Наша книжная полка въ Интернетъ-магазинѣ ОЗОН, 

и въ Яндексъ-Маркетѣ.