Дорогіе друзья, братья и сестры!
Представляемъ вамъ повѣсть Михаила Аѳанасьевича Булгакова «Собачье сердце», исходный текстъ которой переложенъ на русскую дореформенную орѳографію. Ввиду того, что наше изданіе выполнено не на профессіональномъ, а на любительскомъ уровнѣ, въ связи съ чѣмъ въ текстѣ могутъ быть замѣчены ошибки переложенія, привѣтствуются замѣчанія на контактныя данные, указанныя въ концѣ изданія.
Михаилъ Булгаковъ
Собачье сердце
Глава 1
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга въ подворотнѣ реветъ мнѣ отходную, и я вою съ ней. Пропалъ я, пропалъ. Негодяй въ грязномъ колпакѣ – поваръ столовой нормальнаго питанія служащихъ центральнаго совѣта народнаго хозяйства – плеснулъ кипяткомъ и обварилъ мнѣ лѣвый бокъ.
Какая гадина, а еще пролетарій. Господи, боже мой – какъ больно! До костей проѣло кипяточкомъ. Я теперь вою, вою, да развѣ воемъ поможешь.
Чѣмъ я ему помѣшалъ? Неужели я обожру совѣтъ народнаго хозяйства, если въ помойкѣ пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: вѣдь онъ поперекъ себя шире. Воръ съ мѣдной мордой. Ахъ, люди, люди. Въ полдень угостилъ меня колпакъ кипяткомъ, а сейчасъ стемнѣло, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, какъ лукомъ пахнетъ изъ пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинаютъ кашей, какъ вамъ извѣстно. Но это – послѣднее дѣло, вродѣ грибовъ. Знакомые псы съ Пречистенки, впрочемъ, разсказывали, будто бы на Неглинномъ въ ресторанѣ «баръ» жрутъ дежурное блюдо – грибы, соусъ пиканъ по 3 р. 75 к. порція. Это дѣло на любителя все равно, что калошу лизать… У-у-у-у-у…
Бокъ болитъ нестерпимо, и даль моей карьеры видна мнѣ совершенно отчетливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чѣмъ я ихъ буду лѣчить?
Лѣтомъ можно смотаться въ Сокольники, тамъ есть особенная, очень хорошая трава, а кромѣ того, нажрешься безплатно колбасныхъ головокъ, бумаги жирной набросаютъ граждане, налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поетъ на лугу при лунѣ – «Милая Аида» – такъ, что сердце падаетъ, было бы отлично. А теперь куда пойдешь? Не били васъ сапогомъ? Били. Кирпичомъ по ребрамъ получали? Кушано достаточно. Все испыталъ, съ судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчасъ, то только отъ физической боли и холода, потому что духъ мой еще не угасъ… Живучъ собачій духъ.
Но вотъ тѣло мое изломанное, битое, надругались надъ нимъ люди достаточно. Вѣдь главное что – какъ врѣзалъ онъ кипяточкомъ, подъ шерсть проѣло, и защиты, стало быть, для лѣваго бока нѣтъ никакой. Я очень легко могу получить воспаленіе легкихъ, а, получивъ его, я, граждане, подохну съ голоду. Съ воспаленіемъ легкихъ полагается лежать на парадномъ ходѣ подъ лѣстницей, а кто же вмѣсто меня, лежащаго холостого пса, будетъ бѣгать по сорнымъ ящикамъ въ поискахъ питанія? Прохватитъ легкое, поползу я на животѣ, ослабѣю, и любой спецъ пришибетъ меня палкой насмерть. И дворники съ бляхами ухватятъ меня за ноги и выкинутъ на телѣгу…
Дворники изъ всѣхъ пролетаріевъ – самая гнусная мразь. Человѣчьи очистки – самая низшая категорія. Поваръ попадается разный. Напримѣръ – покойный Власъ съ Пречистенки. Сколькимъ онъ жизнь спасъ. Потому что самое главное во время болѣзни перехватить кусъ. И вотъ, бывало, говорятъ старые псы, махнетъ Власъ кость, а на ней съ осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что былъ настоящая личность, барскій поваръ графовъ Толстыхъ, а не изъ Совѣта Нормальнаго питанія. Что они тамъ вытворяютъ въ Нормальномъ питаніи – уму собачьему непостижимо. Вѣдь они же, мерзавцы, изъ вонючей солонины щи варятъ, а тѣ, бѣдняги, ничего и не знаютъ. Бѣгутъ, жрутъ, лакаютъ.
Иная машинисточка получаетъ по IX разряду четыре съ половиной червонца, ну, правда, любовникъ ей фильдеперсовые чулочки подаритъ. Да вѣдь сколько за этотъ фильдеперсъ ей издѣвательствъ надо вынести. Вѣдь онъ ее не какимъ-нибудь обыкновеннымъ способомъ, а подвергаетъ французской любви. Съ… эти французы, между нами говоря. Хоть и лопаютъ богато, и все съ краснымъ виномъ. Да…
Прибѣжитъ машинисточка, вѣдь за 4,5 червонца въ баръ не пойдешь. Ей и на кинематографъ не хватаетъ, а кинематографъ у женщины единственное утѣшеніе въ жизни. Дрожитъ, морщится, а лопаетъ… Подумать только: 40 копеекъ изъ двухъ блюдъ, а онѣ оба эти блюда и пятиалтыннаго не стоятъ, потому что остальныя 25 копеекъ завхозъ уворовалъ. А ей развѣ такой столъ нуженъ? У нея и верхушка праваго легкаго не въ порядкѣ и женская болѣзнь на французской почвѣ, на службѣ съ нее вычли, тухлятиной въ столовой накормили, вотъ она, вотъ она…
Бѣжитъ въ подворотню въ любовниковыхъ чулкахъ. Ноги холодныя, въ животъ дуетъ, потому что шерсть на ней вродѣ моей, а штаны она носитъ холодныя, одна кружевная видимость. Рвань для любовника. Надѣнь-ка она фланелевыя, попробуй, онъ и заоретъ: до чего ты неизящна! Надоѣла мнѣ моя Матрена, намучился я съ фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь предсѣдатель, и сколько ни накраду – все на женское тѣло, на раковыя шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я въ молодости достаточно, будетъ съ меня, а загробной жизни не существуетъ.
Жаль мнѣ ее, жаль! Но самого себя мнѣ еще больше жаль. Не изъ эгоизма говорю, о нѣтъ, а потому что мы дѣйствительно не въ равныхъ условіяхъ. Ей-то хоть дома тепло, ну а мнѣ, а мнѣ… Куда пойду? У-у-у-у-у!..
– Куть, куть, куть! Шарикъ, а шарикъ… Чего ты скулишь, бѣдняжка? Кто тебя обидѣлъ? Ухъ…
Вѣдьма сухая метель загремѣла воротами и помеломъ съѣздила по уху барышню. Юбчонку взбила до колѣнъ, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стираннаго кружевного бѣльишка, задушила слова и замела пса.
Боже мой… Какая погода… Ухъ… И животъ болитъ. Это солонина! И когда же это все кончится?
Наклонивъ голову, бросилась барышня въ атаку, прорвалась въ ворота, и на улицѣ начало её вертѣть, вертѣть, раскидывать, потомъ завинтило снѣжнымъ винтомъ, и она пропала.
А песъ остался въ подворотнѣ и, страдая отъ изуродованнаго бока, прижался къ холодной стѣнѣ, задохся и твердо рѣшилъ, что больше отсюда никуда не пойдетъ, тутъ и сдохнетъ въ подворотнѣ. Отчаяніе повалило его. На душѣ у него было до того больно и горько, до того одиноко и страшно, что мелкіе собачьи слезы, какъ пупырыши, вылѣзали изъ глазъ и тутъ же засыхали.
Испорченный бокъ торчалъ свалявшимися промерзшими комьями, а между ними глядѣли красныя зловѣщія пятна обвара. До чего безсмысленны, тупы, жестоки повара. – «Шарикъ» она назвала его… Какой онъ къ черту «Шарикъ»? Шарикъ – это значитъ круглый, упитанный, глупый, овсянку жретъ, сынъ знатныхъ родителей, а онъ лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный песъ. Впрочемъ, спасибо на добромъ словѣ.
Дверь черезъ улицу въ ярко освѣщенномъ магазинѣ хлопнула и изъ нея показался гражданинъ. Именно гражданинъ, а не товарищъ, и даже – вѣрнѣе всего, – господинъ. Ближе – яснѣе – господинъ. А вы думаете, я сужу по пальто? Вздоръ. Пальто теперь очень многіе и изъ пролетаріевъ носятъ. Правда, воротники не такіе, объ этомъ и говорить нечего, но все же издали можно спутать. А вотъ по глазамъ – тутъ ужъ и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза значительная вещь. Вродѣ барометра. Все видно у кого великая сушь въ душѣ, кто ни за что, ни про что можетъ ткнуть носкомъ сапога въ ребра, а кто самъ всякаго боится. Вотъ послѣдняго холуя именно и пріятно бываетъ тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай. Разъ боишься – значитъ стоишь… Р-р-ръ… Гау-гау…
Господинъ увѣренно пересѣкъ въ столбѣ метели улицу и двинулся въ подворотню. Да, да, у этого все видно. Этотъ тухлой солонины лопать не станетъ, а если гдѣ-нибудь ему ее и подадутъ, подниметъ такой скандалъ, въ газеты напишетъ: меня, Филиппа Филипповича, обкормили.
Вотъ онъ все ближе и ближе. Этотъ ѣстъ обильно и не воруетъ, этотъ не станетъ пинать ногой, но и самъ никого не боится, а не боится потому, что вѣчно сытъ. Онъ умственнаго труда господинъ, съ французской остроконечной бородкой и усами сѣдыми, пушистыми и лихими, какъ у французскихъ рыцарей, но запахъ по метели отъ него летитъ скверный, больницей. И сигарой.
Какого же лѣшаго, спрашивается, носило его въ кооперативъ Центрохоза? Вотъ онъ рядомъ… Чего ждетъ? У-у-у-у… Что онъ могъ покупать въ дрянномъ магазинишкѣ, развѣ ему мало охотнаго ряда? Что такое? Колбасу. Господинъ, если бы вы видѣли, изъ чего эту колбасу дѣлаютъ, вы бы близко не подошли къ магазину. Отдайте ее мнѣ.
Песъ собралъ остатокъ силъ и въ безуміи поползъ изъ подворотни на тротуаръ. Вьюга захлопала изъ ружья надъ головой, взметнула громадныя буквы полотнянаго плаката «Возможно ли омоложеніе?».
Натурально, возможно. Запахъ омолодилъ меня, поднялъ съ брюха, жгучими волнами стѣснилъ двое сутокъ пустующій желудокъ, запахъ, побѣдившій больницу, райскій запахъ рубленой кобылы съ чеснокомъ и перцемъ. Чувствую, знаю – въ правомъ карманѣ шубы у него колбаса. Онъ надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, подлая доля!
Песъ поползъ, какъ змѣя, на брюхѣ, обливаясь слезами. Обратите вниманіе на поварскую работу. Но вѣдь вы ни за что не дадите. Охъ, знаю я очень хорошо богатыхъ людей! А въ сущности – зачѣмъ она вамъ? Для чего вамъ гнилая лошадь? Нигдѣ, кромѣ такой отравы не получите, какъ въ Моссельпромѣ. А вы сегодня завтракали, вы, величина мірового значенія, благодаря мужскимъ половымъ железамъ. У-у-у-у… Что же это дѣлается на бѣломъ свѣтѣ? Видно, помирать-то еще рано, а отчаяніе – и подлинно грѣхъ. Руки ему лизать, больше ничего не остается.
Загадочный господинъ наклонился къ псу, сверкнулъ золотыми ободками глазъ и вытащилъ изъ праваго кармана бѣлый продолговатый свертокъ. Не снимая коричневыхъ перчатокъ, размоталъ бумагу, которой тотчасъ же овладѣла метель, и отломилъ кусокъ колбасы, называемой «особая краковская». И псу этотъ кусокъ. О, безкорыстная личность! У-у-у!
– Фить-фить, – посвисталъ господинъ и добавилъ строгимъ голосомъ: – Бери! Шарикъ, Шарикъ!
Опять Шарикъ. Окрестили. Да называйте какъ хотите. За такой исключительный вашъ поступокъ.
Песъ мгновенно оборвалъ кожуру, съ всхлипываніемъ вгрызся въ краковскую и сожралъ ее въ два счета. При этомъ подавился колбасой и снѣгомъ до слезъ, потому что отъ жадности едва не заглоталъ веревочку. Еще, еще лижу вамъ руку. Цѣлую штаны, мой благодѣтель!
– Будетъ пока что… – господинъ говорилъ такъ отрывисто, точно командовалъ. Онъ наклонился къ Шарику, пытливо глянулъ ему въ глаза и неожиданно провелъ рукой въ перчаткѣ интимно и ласково по Шарикову животу.
– А-га, – многозначительно молвилъ онъ, – ошейника нѣту, ну вотъ и прекрасно, тебя-то мнѣ и надо. Ступай за мной. – Онъ пощелкалъ пальцами. – Фить-фить!
За вами идти? Да на край свѣта. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не вымолвлю.
По всей Пречистенкѣ сняли фонари. Бокъ болѣлъ нестерпимо, но Шарикъ временами забывалъ о немъ, поглощенный одной мыслью – какъ бы не утерять въ сутолокѣ чудеснаго видѣнія въ шубѣ и чѣмъ-нибудь выразить ему любовь и преданность. И разъ семь на протяженіи Пречистенки до Обухова переулка онъ ее выразилъ. Поцѣловалъ въ ботикъ у Мертваго переулка, расчищая дорогу, дикимъ воемъ такъ напугалъ какую-то даму, что она сѣла на тумбу, раза два подвылъ, чтобы поддержать жалость къ себѣ.
Какой-то сволочной, подъ сибирскаго дѣланный котъ-бродяга вынырнулъ изъ-за водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуялъ краковскую. Шарикъ свѣта не взвиделъ при мысли, что богатый чудакъ, подбирающій раненыхъ псовъ въ подворотнѣ, чего добраго и этого вора прихватитъ съ собой, и придется дѣлиться моссельпромовскимъ издѣліемъ. Поэтому на кота онъ такъ лязгнулъ зубами, что тотъ съ шипѣніемъ, похожимъ на шипѣніе дыряваго шланга, забрался по трубѣ до второго этажа. – Ф-р-р-р… га… у! Вонъ! Не напасешься моссельпрома на всякую рвань, шляющуюся по Пречистенкѣ.
Господинъ оцѣнилъ преданность и у самой пожарной команды, у окна, изъ котораго слышалось пріятное ворчаніе валторны, наградилъ пса вторымъ кускомъ поменьше, золотниковъ на пять.
Эхъ, чудакъ. Подманиваетъ меня. Не безпокойтесь! Я и самъ никуда не уйду. За вами буду двигаться куда ни прикажете.
– Фить-фить-фить! Сюда!
Въ Обуховъ? Сдѣлайте одолженіе. Очень хорошо извѣстенъ намъ этотъ переулокъ.
Фить-фить! Сюда? Съ удово… Э, нѣтъ, позвольте. Нѣтъ. Тутъ швейцаръ. А ужъ хуже этого ничего на свѣтѣ нѣтъ. Во много разъ опаснѣе дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже котовъ. Живодеръ въ позументѣ.
– Да не бойся ты, иди.
– Здравія желаю, Филиппъ Филипповичъ.
– Здравствуй, Ѳедоръ.
Вотъ это – личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это за такое лицо, которое можетъ псовъ съ улицы мимо швейцаровъ вводить въ домъ жилищнаго товарищества? Посмотрите, этотъ подлецъ – ни звука, ни движенія! Правда, въ глазахъ у него пасмурно, но, въ общемъ, онъ равнодушенъ подъ околышемъ съ золотыми галунами. Словно такъ и полагается. Уважаетъ, господа, до чего уважаетъ! Ну-съ, а я съ нимъ и за нимъ. Что, тронулъ? Выкуси.
Вотъ бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За всѣ издѣвательства вашего брата. Щеткой сколько разъ морду уродовалъ мнѣ, а?
– Иди, иди.
Понимаемъ, понимаемъ, не извольте безпокоится. Куда вы, туда и мы. Вы только дорожку указывайте, а я ужъ не отстану, несмотря на отчаянный мой бокъ.
Съ лѣстницы внизъ:
– Писемъ мнѣ, Ѳедоръ, не было?
Снизу на лѣстницу почтительно:
– Никакъ нѣтъ, Филиппъ Филипповичъ (интимно вполголоса вдогонку), – а въ третью квартиру жилтоварищей вселили.
Важный песій благотворитель круто обернулся на ступенькѣ и, перегнувшись черезъ перила, въ ужасѣ спросилъ:
– Ну-у?
Глаза его округлились и усы встали дыбомъ.
Швейцаръ снизу задралъ голову, приладилъ ладошку къ губамъ и подтвердилъ:
– Точно такъ, цѣлыхъ четыре штуки.
– Боже мой! Воображаю, что теперь будетъ въ квартирѣ. Ну и что жъ они?
– Да ничего-с.
– А Ѳедоръ Павловичъ?
– За ширмами поѣхали и за кирпичомъ. Перегородки будутъ ставить.
– Чертъ знаетъ, что такое!
– Во всѣ квартиры, Филиппъ Филипповичъ, будутъ вселять, кромѣ вашей. Сейчасъ собраніе было, выбрали новое товарищество, а прежнихъ – въ шею.
– Что дѣлается. Ай-яй-яй… Фить-фить.
Иду-съ, поспѣваю. Бокъ, изволите ли видѣть, даетъ себя знать. Разрѣшите лизнуть сапожокъ.
Галунъ швейцара скрылся внизу. На мраморной площадкѣ повѣяло тепломъ отъ трубъ, еще разъ повернули и вотъ – бельэтажъ.
Загрузить текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно
