Дорогіе друзья!

Представляемъ вамъ повѣсть-феерію Александра Степановича Грина «Алые паруса». Она написана въ 1916—1922 годахъ и разсказываетъ о возвышенной мечтѣ и непоколебимой вѣрѣ въ ея осуществленіе.

Въ повѣсти присутствуютъ два главныхъ героя – дѣвушка и молодой человѣкъ, причемъ она догадывалась о его существованіи достаточно продолжительное время, а онъ узналъ о ней только незадолго до ихъ волшебной встрѣчи, которую самъ и организовалъ.

Повѣсть переведена на множество иностранныхъ языковъ, а впервые напечатана въ 1923 году на упрощенномъ русскомъ-послереформенномъ. Отмѣчается, что бѣлового автографа повѣсти не сохранилось, но ввиду того, что по свидѣтельству современниковъ Александра Степановича, онъ «рукописи свои и письма писалъ по дореволюціонной орѳографіи, а дни считалъ по старому календарю», то надѣемся, что нашу работу по переложенію его произведенія на дореформенную орѳографію онъ бы одобрилъ.

За исходный текстъ произведенія принятъ варіантъ изъ Викитеки [1], а свѣрка производилась по первому изданію [2].

Ввиду того, что наше изданіе выполнено не на профессіональномъ, а на любительскомъ уровнѣ, въ связи съ чѣмъ въ текстѣ могутъ быть замѣчены ошибки переложенія, привѣтствуются замѣчанія на контактныя данныя, указанныя въ концѣ изданія.

Пріятнаго вамъ прочтенія, друзья!

АЛЫЕ ПАРУСА

ФЕЕРІЯ

I.

ПРЕДСКАЗАНІЕ.

Лонгренъ, матросъ «Оріона», крѣпкаго трехсоттоннаго брига, на которомъ онъ прослужилъ десять лѣтъ и къ которому былъ привязанъ сильнѣе, чѣмъ иной сынъ къ родной матери, долженъ былъ, наконецъ, покинуть службу.

Это произошло такъ. Въ одно изъ его рѣдкихъ возвращеній домой, онъ не увидѣлъ, какъ всегда, — еще издали, на порогѣ дома, свою жену Мери, всплескивающую руками, а, затѣмъ, бѣгущую на встрѣчу до потери дыханія. Вмѣсто нее, у дѣтской кроватки, — новаго предмета въ маленькомъ домѣ Лонгрена, — стояла взволнованная сосѣдка.

— Три мѣсяца я ходила за нею, старикъ, — сказала она, — посмотри на свою дочь.

Мертвѣя, Лонгренъ наклонился и увидѣлъ восьми мѣсячное существо, сосредоточенно взиравшее на его длинную бороду, затѣмъ сѣлъ, потупился и сталъ крутить усъ. Усъ былъ мокрый, какъ отъ дождя.

— Когда умерла Мери? — спросилъ онъ.

Женщина разсказала печальную исторію перебивая разсказъ умильнымъ гульгуканіемъ дѣвочкѣ и увѣреніями, что Мери въ раю. Когда Лонгренъ узналъ подробности, — рай показался ему немного свѣтлѣе дровяного сарая, и онъ подумалъ, что огонь простой лампы, — будь теперь они всѣ вмѣстѣ, втроемъ, — былъ бы для ушедшей въ невѣдомую страну женщины — незамѣнимой отрадой.

Мѣсяца три назадъ хозяйственныя дѣла молодой матери были совсѣмъ плохи. Изъ денегъ, оставленныхъ Лонгреномъ, добрая половина ушла на лѣченіе послѣ трудныхъ родовъ, на заботы о здоровьѣ новорожденной; наконецъ, потеря небольшой, но необходимой для жизни суммы, заставили Мери попросить, въ долгъ денегъ у Меннерса. Меннерсъ держалъ трактиръ, лавку и считался состоятельнымъ человѣкомъ.

Мери пошла къ нему въ шесть часовъ вечера. Около семи разсказчица встрѣтила ее на дорогѣ къ Лиссу. Заплаканная и разстроенная Мери сказала, что идетъ въ городъ заложить обручальное кольцо. Она прибавила, что Меннерсъ соглашался дать денегъ, но требовалъ за это любви. Мери ничего не добилась.

— У насъ, въ домѣ, нѣтъ, даже крошки съѣстного, — сказала она сосѣдкѣ. — Я схожу въ городъ, и мы съ дѣвочкой перебьемся какъ-нибудь до возвращенія мужа.

Въ этотъ вечеръ была холодная, вѣтряная погода; разсказчица напрасно уговаривала молодую женщину не ходить въ Лиссъ къ ночи. «Ты промокнешь, Мери, накрапываетъ дождь, а вѣтеръ, того и гляди, принесетъ ливень».

Взадъ и впередъ отъ приморской деревни въ городъ составляло не менѣе трехъ часовъ скорой ходьбы, но Мери не послушалась совѣтовъ разсказчицы. «Довольно мнѣ колоть вамъ глаза, — сказала она, — и такъ ужъ нѣтъ почти ни одной семьи, гдѣ я не взяла бы въ долгъ хлѣба, чаю или муки. Заложу колечко и кончено». Она сходила, вернулась, а на другой день слегла въ жару и бреду; непогода и вечерняя изморозь сразила ее двухстороннимъ воспаленіемъ легкихъ, какъ сказалъ городской врачъ, вызванный добросердной разсказчицей. Черезъ недѣлю на двуспальной кровати Лонгрена осталось пустое мѣсто, а сосѣдка переселилась въ его домъ, няньчить и кормить дѣвочку. Ей, одинокой вдовѣ, это было не трудно; — «къ тому же, — прибавила она, — безъ такого несмышленыша скучно».

Лонгренъ поѣхалъ въ городъ, взялъ расчетъ, простился съ товарищами и сталъ растить маленькую Ассоль. Пока дѣвочка не научилась твердо ходить, вдова жила у матроса, замѣняя сироткѣ мать, но лишь только Ассоль перестала падать, занося ножку черезъ порогъ, Лонгренъ рѣшительно объявилъ, что теперь онъ будетъ самъ все дѣлать для дѣвочки и, поблагодаривъ вдову за дѣятельное сочувствіе, зажилъ одинокой жизнью вдовца, сосредоточивъ всѣ помыслы, надежды, любовь и воспоминанія на маленькомъ существѣ.

Десять лѣтъ скитальческой жизни оставили въ его рукахъ очень немного денегъ. Онъ сталъ работать. Скоро въ городскихъ магазинахъ появились его игрушки — искусно сдѣланныя маленькіе модели лодокъ, катеровъ, однопалубныхъ и двухпалубныхъ парусниковъ, крейсеровъ, пароходовъ, — словомъ, того, что онъ близко зналъ; что, въ силу характера работы, отчасти замѣняло ему грохотъ портовой жизни и живописный трудъ плаваній. Этимъ способомъ Лонгренъ добывалъ столько, чтобы жить въ рамкахъ умѣренной экономіи. Малообщительный по натурѣ, онъ, послѣ смерти жены, сталъ еще замкнутѣе и нелюдимѣе. По праздникамъ его иногда видѣли въ трактирѣ, но онъ никогда не присаживался, а торопливо выпивалъ за стойкой стаканъ водки и уходилъ, коротко бросая по сторонамъ: «да» — «нѣтъ» — «здравствуйте»; «прощай» — «помаленьку» — на всѣ обращенія и кивки сосѣдей. Гостей онъ не выносилъ, тихо спроваживая ихъ, не силой, но такими намеками и вымышленными обстоятельствами, что посѣтителю не оставалось ничего инаго, какъ выдумать причину, не позволяющую сидѣть дольше. Самъ онъ, тоже не посѣщалъ никого; такимъ образомъ, межъ нимъ и земляками легло холодное отчужденіе, и будь работа Лонгрена — игрушки — менѣе независима отъ дѣлъ деревни, ему пришлось бы ощутительно испытать на себѣ послѣдствія такихъ отношеній. Товары и съѣестные припасы онъ закупалъ въ городѣ, — Меннерсъ не могъ бы похвастаться даже коробкой спичекъ, купленной у него Лонгреномъ. Онъ дѣлалъ также самъ всю домашнюю работу и терпѣливо проходилъ несвойственное мужчинѣ сложное искусство рощенія дѣвочки.

Ассоль было уже пять лѣтъ, и отецъ начиналъ все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ея нервное, доброе личико, когда сидя у него на колѣняхъ, она трудилась надъ тайной застегнутаго жилета или забавно напѣвала матросскія пѣсни, — дикія ревостишія. Въ передачѣ дѣтскимъ голосомъ и не вездѣ съ буквой «ръ», эти пѣсенки производили впечатлѣніе танцующаго медвѣдя, украшеннаго голубой ленточкой. Въ это время произошло событіе, тѣнь котораго, павшая на отца, укрыла и дочь.

Была весна, ранняя и суровая какъ зима, но въ другомъ родѣ. Недѣли на три припалъ къ холодной землѣ рѣзкій береговой нордъ.

Рыбачьи лодки, повытащенныя на берегъ, образовали на бѣломъ пескѣ длинный рядъ темныхъ килей, напоминающихъ хребты громадныхъ рыбъ. Никто не отваживался заняться промысломъ въ такую погоду. На единственной улицѣ деревушки рѣдко можно было увидѣть человѣка, покинувшаго домъ; холодный вихрь, несшійся съ береговыхъ холмовъ въ пустоту горизонта, дѣлалъ «открытый воздухъ» суровой пыткой. Всѣ трубы Каперны дымились съ утра до вечера, трепля дымъ по крутымъ крышамъ.

Но эти дни норда выманивали Лонгрена изъ его маленькаго теплаго дома чаще, чѣмъ солнце, забрасывающее въ ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушнаго золота. Лонгренъ выходилъ на мостикъ, настланный по длиннымъ рядамъ свай, гдѣ, на самомъ концѣ этого досчатого мола, подолгу курилъ раздуваемую вѣтромъ трубку, смотря, какъ обнаженное у береговъ дно дымилось сѣдой пѣной, еле поспѣвающей за валами, грохочущій бѣгъ которыхъ къ черному, штормовому горизонту наполнялъ пространство стадами фантастическихъ гривастыхъ существъ, несущихся въ разнузданномъ, свирѣпомъ отчаяніи, къ далекому утѣшенію. Стоны и шумы, завывающая пальба огромныхъ взлетовъ воды и, казалось, видимая, струя вѣтра, полосующаго окрестность, — такъ силенъ былъ его ровный пробѣгъ, — давали измученной душѣ Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя горе къ смутной печали, равна, дѣйствіемъ, глубокому сну.

Въ одинъ изъ такихъ дней, двѣнадцатилѣтній сынъ Меннерса, Хинъ, замѣтивъ, что отцовская лодка бьется подъ мостками о сваи, ломая борта, пошелъ и сказалъ объ этомъ отцу. Штормъ начался недавно; Меннерсъ забылъ вывести лодку на песокъ. Онъ немедленно отправился къ водѣ, гдѣ увидѣлъ на концѣ мола, спиной къ нему стоявшаго, куря, Лонгрена. На берегу, кромѣ ихъ двухъ, никого болѣе не было. Меннерсъ прошелъ по мосткамъ до середины, спустился въ бѣшено плещущую воду и отвязалъ шкотъ; стоя въ лодкѣ, онъ сталъ пробираться къ берегу, хватаясь руками за сваи. Весла онъ не взялъ, и въ тотъ моментъ, когда, пошатнувшись, упустилъ схватиться за очередную сваю, сильный ударъ вѣтра швырнулъ носъ лодки отъ мостковъ въ сторону океана. Теперь, даже всей длиной тѣла, Меннерсъ не могъ бы достичь самой ближайшей сваи. Вѣтеръ и волны, раскачивая, несли лодку въ гибельный водный просторъ. Сознавъ положеніе, Меннерсъ хотѣлъ броситься въ воду, чтобы плыть къ берегу, но рѣшеніе его запоздало, такъ какъ лодка вертѣлась уже недалеко отъ конца мола, гдѣ значительная глубина воды и ярость валовъ обѣщали вѣрную смерть. Межъ Лонгреномъ и Меннерсомъ, увлекаемымъ въ штормовую даль, было не больше десяти саженъ, — еще, — спасительнаго разстоянія, такъ какъ на мосткѣ, подъ рукой у Лонгрена, висѣлъ свертокъ каната съ вплетеннымъ въ одинъ его конецъ грузомъ. Канатъ этотъ висѣлъ на случай причала въ бурную погоду и бросался съ мостковъ. «Лонгренъ! — закричалъ смертельно перепуганный Меннерсъ, — что же ты сталъ, какъ пень? Видишь, меня уноситъ; брось причалъ!» Лонгренъ молчалъ, спокойно смотря на метавшагося въ лодкѣ Меннерса, только его трубка задымила сильнѣе, и онъ, помедливъ, вынулъ ее изъ рта, чтобы лучше видѣть происходящее. — «Лонгренъ! — взывалъ Меннерсъ, ты вѣдь, слышишь меня, я погибаю, спаси!» Но Лонгренъ не сказалъ ему ни одного слова; казалось, онъ не слышалъ отчаяннаго вопля. Пока не отнесло лодку такъ далеко, что еле долетали слова-крики Меннерса, онъ не переступилъ даже съ ноги на ногу. Меннерсъ рыдалъ отъ ужаса, заклиналъ матроса бѣжать къ рыбакамъ, позвать помощь; обѣщалъ деньги, угрожалъ и сыпалъ проклятіями, но Лонгренъ только подошелъ ближе къ самому краю мола, чтобы не сразу потерять изъ вида метанія и скачки лодки. «Лонгренъ!» — донеслось къ нему глухо, какъ съ крыши, — сидящему внутри дома, — «спаси!» Тогда, набравъ воздуха и глубоко вздохнувъ, чтобы не потерялось въ вѣтрѣ ни одного слова, Лонгренъ крикнулъ: «Она также просила тебя! Думай объ этомъ, пока еще живъ, Меннерсъ, и не забудь!» Тогда крики умолкли, и Лонгренъ пошелъ домой. Ассоль, проснувшись, увидѣла, что отецъ сидитъ предъ угасающей лампой въ глубокой задумчивости. Услышавъ голосъ дѣвочки, звавшей его, онъ подошелъ къ ней, крѣпко поцѣловалъ и прикрылъ сбившимся одѣяломъ. — «Спи, милая, — сказалъ онъ, — до утра еще далеко». — «Что ты дѣлаешь?» — «Черную игрушку я сдѣлалъ, Ассоль — спи!»

_______

II.

На другой день только и разговоровъ было у жителей Каперны, что о пропавшемъ Меннерсѣ, а на шестой день привезли его самого, умирающаго и злобнаго. Его разсказъ быстро облетѣлъ окрестныя деревушки. До вечера носило Меннерса; разбитый сотрясеніями о борта и дно лодки, за время страшной борьбы съ свирѣпостью волнъ, грозившихъ, не уставая, выбросить въ морѣ обезумѣвшаго лавочника, онъ былъ подобранъ пароходомъ «Лукреція», шедшимъ въ Кассетъ. Простуда и потрясеніе ужаса прикончили дни Меннерса. Онъ прожилъ немного менѣе сорока восьми часовъ, призывая на Лонгрена всѣ бѣдствія, возможныя на землѣ и въ воображеніи. Разсказъ Меннерса, какъ матросъ слѣдилъ за его гибелью, отказавъ въ помощи, краснорѣчивый тѣмъ болѣе, что умирающій дышалъ съ трудомъ и стоналъ, поразилъ жителей Каперны. Не говоря уже о томъ, что рѣдкій изъ нихъ способенъ былъ помнить оскорбленіе болѣе тяжкое, чѣмъ перенесенное Лонгреномъ, и горевать такъ сильно, какъ горевалъ онъ до конца жизни о Мери, — имъ было отвратительно, непонятно, поражало ихъ, что Лонгренъ молчалъ. Молча, до своихъ послѣднихъ словъ, посланныхъ вдогонку, Меннерсу, Лонгренъ стоялъ; стоялъ неподвижно, строго и тихо, какъ судья, выказавъ глубокое презрѣніе къ Меннерсу, — большее, чѣмъ ненависть, было въ его молчаніи, и это всѣ чувствовали. Если бы онъ кричалъ, выражая жестами или суетливостью злорадства, или еще чѣмъ инымъ свое торжество при видѣ отчаянія Меннерса, рыбаки поняли бы его, но онъ поступилъ иначе, чѣмъ поступали они — поступилъ внушительно непонятно и этимъ поставилъ себя выше другихъ, словомъ, сдѣлалъ то, чего не прощаютъ. Никто болѣе не кланялся ему, не протягивалъ руки, не бросалъ узнающаго, здоровающагося взгляда. Совершенно навсегда остался онъ въ сторонѣ отъ деревенскихъ дѣлъ; мальчишки, завидѣвъ его, кричали вдогонку: «Лонгренъ утопилъ Меннерса!» Онъ не обращалъ на это вниманія. Также, казалось, онъ не замѣчалъ и того, что въ трактирѣ или на берегу, среди лодокъ, рыбаки умолкали въ его присутствіи, отходя въ сторону, какъ отъ зачумленнаго. Случай съ Меннерсомъ закрѣпилъ, ранѣе неполное, отчужденіе. Ставъ полнымъ, оно вызвало прочную, взаимную ненависть, тѣнь которой пала и на Ассоль.