ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ.

  

М.Е. САЛТЫКОВА.

 

[Н. ЩЕДРИНА]

 

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

 _______

 СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛIЯ

 [1877 — 1883 гг.]

 _______

  

ПИСЬМА КЪ ТЕТЕНЬКѢ

 [1881 — 1882 гг.]

 _______

  

ТРЕТЬЕ ИЗДАНIЕ.

 _______

 

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

Типографія М. М. Стасюлевича, Вас. Остр., 5 лин., 28.

 

1895.

 

 

I.

 

СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛІЯ

 

[1877—1883 гг.]

 

Глава I.

 

Спите! Богъ не спитъ за васъ!

Жуковскій.

 

Однажды заходитъ ко мнѣ Алексѣй Степанычъ Молчалинъ и говоритъ:

— Нужно, голубчикъ, погодить!

Разумѣется, я удивился. Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я себя полню, я только и дѣлаю, что гожу́.

Вся моя молодость, вся жизнь исчерпывается этимъ словомъ, и вотъ выискивается же человѣкъ, который приходитъ къ заключенію, что мнѣ и за всѣмъ тѣмъ необходимо умѣрить свой пылъ!

— Помилуйте, Алексѣй Степанычъ! — изумился я: — вѣдь это, право, ужъ начинаетъ походить на мистификацію!

— Тамъ мистификація или не мистификація, какъ хотите разсуждайте, а мой совѣтъ — погодить!

— Да что̀ же, наконецъ, вы хотите этимъ сказать?

— Русскіе вы, а по-русски не понимаете! чудны́е вы, господа! Погодить — ну, приноровиться что-ли, умѣть во̀-время помолчать, позабыть кой объ чемъ, думать не объ томъ, объ чемъ обыкновенно думается, заниматься не тѣмъ, чѣмъ обыкновенно занимаетесь... Напримѣръ: гуляйте больше, въ ѣду ударьтесь, папироски набивайте, письма къ роднымъ пишите, а вечеромъ — въ табельку или въ сибирку засядьте. Вотъ это и будетъ значить «погодить».

— Алексѣй Степанычъ! батюшка! да почему же?

— Некогда, мой другъ, объяснять — въ департаментъ спѣшу! Да и не объяснишь вѣдь тому, кто понимать не хочетъ. Мы — русскiе; мы эти вещи сразу должны понимать. Впрочемъ я свое дѣло сдѣлалъ, предупредилъ, а послѣдуете ли моему совѣту, или не послѣдуете, это ужъ вы сами...

Съ этими словами Алексѣй Степанычъ очень любезно сдѣлалъ мнѣ ручкой и исчезъ. Это быстрое появленіе и исчезновеніе очень больно укололи меня. Мнѣ казалось, что въ переводѣ на языкъ словъ этотъ фактъ означаетъ: я не долженъ былъ сюда придти, но... пришелъ. Во всякомъ случаѣ я хоть тѣмъ умалю значеніе своего поступка, что пробуду въ семъ мѣстѣ какъ можно менѣе времени.

Да, это такъ. Даже руки мнѣ порядкомъ на прощанье не пожалъ, а просто ручкой сдѣлалъ, какъ будто говорилъ: «готовъ я помочь, однако пора бы и тебѣ, сахаръ медовичъ, понять, что знакомство твое — не ахти благостыня какая!» Я, конечно, не буду увѣрять, что онъ именно такъ думалъ, но что онъ инстинктивно такъ чувствовалъ, и что именно это чувство сообщило его появленію ту печать торопливости, которая меня поразила — въ этомъ я нимало не сомнѣваюсь.

По обыкновенію я сейчасъ же полетѣлъ къ Глумову. Я горѣлъ нетерпѣніемъ сообщить объ этомъ странномъ коллоквіумѣ, дабы общими силами сотворить по этому случаю совѣтъ, а затѣмъ, буде надобно, то и планъ дѣйствій начертать. Но Глумовъ уже какъ бы предвосхитилъ мысль Алексѣя Степаныча. Тщательно очистивъ письменный столъ отъ бумагъ и книгъ, въ обыкновенное время загромождавшихъ его, онъ сидѣлъ передъ порожнимъ пространствомъ... и набивалъ папироски.

— Ты что̀ это дѣлаешь? — спросилъ я.

— А вотъ подходящее по обстоятельствамъ занятіе изобралъ. Утромъ, возставъ отъ сна, пасьянсъ раскладывалъ, теперь — папироски дѣлаю.

— Представь себѣ, ко мнѣ Алексѣй Степанычъ заходилъ и то же самое совѣтовалъ!

— А я такъ самъ догадался. Садись, вотъ тебѣ гильзы — занимайся.

— Позволь, однако, надо же хоть объясниться сперва!

— А тебѣ что̀ Алексѣй Степанычъ сказалъ?

— Да ничего путемъ не сказалъ. Пришелъ, повернулся и ушелъ. Погодить, говоритъ, надо!

— Чудакъ ты! Сказано: погоди, ну, и годи, значитъ. Вотъ я себѣ самъ, собственнымъ движеніемъ, сказалъ: Глумовъ! нужно, братъ, погодить! Купилъ табаку, гильзы — и шабашъ. И не объясняюсь. Ибо понимаю, что всякое поползновеніе къ объясненію есть противоположное тому, что̀ на русскомъ языкѣ извѣстно подъ словомъ «годить».

— Помилуй! да развѣ мы мало до сихъ поръ годили! Въ чемъ же другомъ вся наша жизнь прошла, какъ не въ безпрерывномъ самопонужденіи: погоди да погоди!

— Стало быть, до сихъ поръ мы въ одну мѣру годили, а теперь мѣра съ гарнцемъ пошла въ ходъ — больше годить надо, а завтра, можетъ быть, къ мѣрѣ и еще два гарнца накинется — ну, и еще больше годить придется. Небось, не лопнешь. А впрочемъ что̀ же праздныя-то слова говорить! Давай-ка лучше подумаемъ, какъ бы намъ сообща каникулы-то эти провести. Вмѣстѣ и годить словно бы веселѣе будетъ.

Затѣмъ мы въ нѣсколько минутъ начертали планъ дѣйствій и съ завтрашняго же дня приступили къ выполненію его.

_______

 

Прежде всего мы рѣшили, что я съ вечера же переберусь къ Глумову, что мы вмѣстѣ ляжемъ спать и вмѣстѣ же завтра проснемся, чтобы начать «годить». И не разстанемся до тѣхъ поръ, покуда вакантъ самъ собой, такъ сказать, изморомъ не изноетъ.

Залегли мы спать часовъ съ одиннадцати, точно завтра утромъ къ ранней обѣднѣ собрались. Обыкновенно мы въ это время только-что словесную канитель затягивали и часовъ до двухъ ночи переходили отъ одного современнаго вопроса къ другому, съ одной стороны ничего не предрѣшая, а съ другой стороны не отказывая себѣ и въ достодолжномъ, въ предѣлахъ разумной умѣренности, разсмотрѣніи. И хотя наши собесѣдованія почти всегда заканчивались словами: «необходимо погодить», но мы все-таки утѣшались хоть тѣмъ, что слова эти составляютъ результатъ свободнаго обмѣна мыслей и свободно-разумнаго отношенія къ дѣйствительности, что воля съ насъ не снята, и что еслибы, напримѣръ, выпить при семъ двѣ-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало намъ выразиться и такъ: Господа! да неужто же наконецъ...

Но теперь мы съ тѣмъ именно и собрались, чтобы начать годить, не разсуждая, не вдаваясь въ изслѣдованія, почему и ка̀къ, а просто-на̀-просто плыть по теченію до тѣхъ поръ, пока Алексѣй Степанычъ не сниметъ съ насъ клятвы и не скажетъ: теперь — валяй по всѣмъ по тремъ!

Мнѣ не спалось. Глумовъ тоже ворочался съ боку на бокъ. Но дисциплина уже сказывалась, и мысли приходили въ голову именно все такія, какія должны приходить людямъ, собравшимся къ ранней обѣднѣ.

— Глумовъ! ты не спишь?

— Не сплю. А ты?

— И я не сплю.

— Гм... не зажечь ли свѣчу?

— Погоди; можетъ быть, и уснемъ.

Прошло еще съ полчаса — не спится да и только. Зажгли свѣчу, спустили ноги съ кровати и сѣли другъ противъ друга. Глядѣли-глядѣли — наконецъ смѣшно стало.

— Постой-ка, я въ буфетъ схожу; я тамъ, на всякій случай, два куска ветчины припасъ! — сказалъ Глумовъ.

— Сходи, пожалуй!

Глумовъ зашлепалъ туфлями, а я сидѣлъ и прислушивался. Вотъ онъ въ кабинетъ вошелъ, вотъ вступилъ въ переднюю, вотъ поворотилъ въ столовую... Чу! ключъ повернулся въ замкѣ, тарелки стукнули... Идетъ назадъ!!

Когда человѣкъ рѣшился годить, то все для него интересно: способность къ наблюденію изощряется почти до ясновидѣнія, а мысли — приходятъ во множествѣ.

— Вотъ ветчина, а вотъ водка. Закусимъ! — сказалъ Глумовъ.

— Гм... ветчина! Хорошо ветчиной на ночь закусить — спаться лучше будетъ. А ты, Глумовъ, думалъ ли когда-нибудь объ томъ, какъ эта самая ветчина ветчиной сдѣлается?

— Была прежде свинья, потомъ ее зарѣзали, разсортировали, окорока посолили, провѣсили — вотъ и ветчина сдѣлалась.

— Нѣтъ, не это! А вотъ кому эта свинья принадлежала? Кто ее выхолилъ, выкормилъ? И почему онъ съ нею разстался, а теперь мы, которые ничего не выкармливали, окорока этой свиньи ѣдимъ...

— И празднословіемъ занимаемся... Будетъ! Сказано тебѣ, погоди — ну, и жди!

— Глумовъ! я немножко!

— Ни слова, ни полслова — вотъ тебѣ и сказъ. Доѣдай и ложись! А чтобы воображеніе осадить — вотъ тебѣ водка.

Выпили по двѣ рюмки — и дѣйствительно какъ-то сподручнѣе годить сдѣлалось. Въ голову словно облако тумана ворвалось, теплота по всѣмъ суставамъ пошла. Я закутался въ одѣяло и сталъ молчать. Молчать — это цѣлое занятіе, цѣлый умственный процессъ, особливо если при этомъ имѣется въ виду практически результатъ. А такъ какъ въ настоящемъ случаѣ ожидаемый результатъ заключался въ словѣ «заснуть», то я предался молчанію, усиленно отгоняя и устраняя все, что̀ могло нанести ему ущербъ. Старался не перемѣнять положенія тѣла, всякому проблеску мысли сейчасъ же посылалъ встрѣчный проблескъ мысли, по преимуществу ни съ чѣмъ не сообразный, даже цѣлыя сказки себѣ сказывалъ. Содержаніе этихъ сказокъ я излагать здѣсь не буду (это завлекло бы меня, пожалуй, за предѣлы моихъ скромныхъ намѣреній), но, признаюсь откровенно, всѣ онѣ имѣли въ своемъ основаніи слово: «погодить».

Наконецъ, уже почти совсѣмъ сонный, я вымолвилъ:

— Да, братъ! а насчетъ ветчины — все-таки... Это, братъ, въ своемъ родѣ — сюжетъ!

— Сюжетъ! — тоже сквозь сонъ отвѣтилъ мнѣ Глумовъ, и затѣмъ голова моя окончательно окунулась въ облако.

Проснулись мы довольно рано (часовъ въ девять), но къ ранней обѣднѣ все-таки не поспѣли.

— Впрочемъ, и то сказать, — началъ я: — не такой городъ Петербургъ, чтобы въ немъ раннія обѣдни справлять.

— Будешь и къ ранней обѣднѣ ходить, когда моментъ наступитъ, — осадилъ меня Глумовъ: — но не объ томъ рѣчь, а вотъ я насчетъ горячаго распоряжусь. Тебѣ чего: кофею или чаю?

Я задумался. Обыкновенно я пью чай, но ныньче все такъ было необыкновенно, что захотѣлось и тутъ отличиться. Дай-ко, думаю, кофейку хвачу!

— Кофею, братецъ! — воскликнулъ я и даже хлопнулъ себя по ляжкѣ отъ удовольствія.

Подали кофей. Налили по стакану — выпили; по другому налили — и опять выпили. Со сливками и съ теплымъ калачомъ.

— Калачъ-то отъ Филипова? — спросилъ я.

— Да, отъ Филипова.

— Говорятъ, у него въ пекарнѣ таракановъ много...

— Мало ли что̀ говорятъ! Вкусно — ну, и будетъ съ тебя!

Глумовъ высказалъ это нѣсколько угрюмо, какъ будто предчувствуя, что у меня языкъ начинаетъ зудѣть.

— А что, Глумовъ, ты когда-нибудь думалъ, какъ этотъ самый калачъ...

— Что̀ «калачъ»?

— Ну, вотъ родословную-то его... Какъ сначала эта самая пшеница въ закромѣ лежитъ, у кого лежитъ, ка̀къ этотъ человѣкъ за сохой идетъ, напирая на нее всею грудью, какъ...

— Зналъ прежде, да забылъ. А теперь знаю только то, что мы кофей съ калачомъ пьемъ, да и тебѣ только это знать совѣтую!

— Глумовъ! да вѣдь я немножко!! Вѣдь если мы немножко поговоримъ — право, вреда особеннаго отъ этого не будетъ. Только время скорѣе пройдетъ!

— И это знаю. Да не объ томъ мы думать должны. Подвигъ мы на себя приняли — ну, и должны этотъ подвигъ выполнить. Кончай-ка кофей, да идемъ гулять! Вспомни, какую намъ палестину вы́ходить предстоитъ!

Въ одиннадцать часовъ мы вышли изъ дому и направились по Литейной. Пришли къ зданію судебныхъ мѣстъ.

— Вотъ, братъ, и судъ нашъ праведный! — сказалъ я.

— Да, братъ, судъ! — вздохнулъ въ отвѣтъ Глумовъ.

— А коли по правдѣ-то сказать, такъ наступитъ же когда-нибудь время, когда эти суды...

— Да обуздай, наконецъ, язычище свой! Ну, судъ — ну, и прекрасно! И будетъ съ тебя! Архитектура вотъ... разбирай ее на здоровье! Зданіе прочное — внутри дворъ... Чего лучше!

— Да, мой другъ, удивительно, какъ это ныньче... Говорятъ, даже буфетъ въ судѣ есть?

— Есть и буфетъ.

— А ты не знаешь, чѣмъ этотъ буфетъ славится?

— Водки рюмку выпить можно — какой еще славы нужно! Котлетки подаютъ, бифштексъ — въ званіи отвѣтчика даже очень прилично!

— Удивительно! просто удивительно! И правосудіе получить, и водки напиться — все можно!

— Только болтать лишнее нельзя! Идемъ на Фурштадтскую.

Пошли по Фурштадтской; дошли до Овсянниковскаго дома.

— Вотъ какой столбъ былъ! До неба рукой доставалъ — и вдругъ рухнулъ! — воскликнулъ я въ умиленіи: — я впрочемъ думаю, что Провидѣніе не безъ умысла отъ времени до времени такія зрѣлища допускаетъ!

— Для чего Провидѣніе допускаетъ такія зрѣлища — это, братъ, не нашего ума дѣло; а вотъ что Овсянниковъ подвергся карѣ закона — это вѣрно. Это я въ газетахъ читалъ, и потому могу говорить свободно.

— Да, но отчего же и о путяхъ Провидѣнія не припомнить при этомъ?

— Оттого, что пути эти намъ неизвѣстны — вотъ отчего. А что̀ намъ неизвѣстно — къ тому мы должны относиться сдержанно. Шагай, братецъ.

Въ концѣ Фурштадтской — питейное заведеніе. Выходитъ оттуда мужчина въ изорванномъ пальто, съ изорванной физіономіей и, пошатываясь, горланитъ:

 

Красавица! подожди!

Бѣлы руки подожми!

 

— Вотъ и онъ совѣтуетъ подождать! — говорю я.

— Да, потому что всѣмъ такая линія вышла.

— А бѣдный онъ!

— Кто̀? пьяница-то?

— Да, онъ. Сколько лютой скорби надобно, чтобъ накипѣло у человѣка въ груди...

Но Глумовъ и тутъ оборвалъ меня, запѣвъ:

 

Красавица подожди!

Бѣлы руки подожми!

 

— Не для того я напоминаю тебѣ объ этомъ, — продолжалъ онъ, — чтобъ ты именно въ эту минуту молчалъ, а для того, что если ты теперь сдерживать себя не будешь, то и въ другое время языкъ обуздать не съумѣешь. Выдержка намъ нужна, воспитаніе. Мы на славянскую распущенность жалуемся, а не хотимъ понять, что оттого вся эта неопрятность и происходитъ, что мы на каждомъ шагу послабленія себѣ дѣлаемъ. Прямо, на улицѣ, пожалуй, не посмѣемъ высказаться, а чуть зашли за уголъ — и распустили языкъ. Понятно, что начальство за это претендуетъ на насъ. А ты такъ умѣй собой овладѣть, что ежели сказано тебѣ «погоди», такъ ты годи вездѣ, на всякомъ мѣстѣ, да отъ всего сердца, да со всею готовностью — вотъ какъ! даже когда одинъ съ самимъ собой находишься — и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка.

Я долженъ былъ согласиться съ Глумовымъ. Дѣйствительно, русскій человѣкъ какъ-то туго поддается выдержкѣ и почти совсѣмъ не можетъ устроить, чтобъ на всякомъ мѣстѣ и во всякое время вести себя съ одинаковымъ самообладаніемъ. Есть у него въ этомъ смыслѣ два очень серьезные врага: воображеніе, способное мгновенно создавать разнообразные художественные образы, и чувствительное сердце, готовое раскрываться на встрѣчу первому попавшемуся впечатлѣнію. Обстоятельства почти всегда застигаютъ его врасплохъ, а потому сію минуту онъ увядаетъ, а въ слѣдующую — расцвѣтаетъ, сiю минуту разсыпается въ выраженіяхъ преданности и любви, а въ слѣдующую — клянетъ или загибаетъ непечатныя слова, которыя у насъ какъ-то и въ счетъ не полагаются. Но во всякомъ случаѣ онъ не умѣетъ сдержать свою мысль и рѣчь въ извѣстныхъ границахъ, но непремѣнно впадаетъ въ расплывчивость и прибѣгаетъ къ околичностямъ. Прочтите любой судебный процессъ, и вы безъ труда убѣдитесь въ этомъ. Ни одинъ свидѣтель на вопросъ: гдѣ вы въ такомъ-то часу были? — не отвѣтитъ просто: былъ тамъ-то, но непремѣнно всю свою душу при этомъ изольетъ. Начнетъ съ родителей, потомъ переберетъ всѣхъ знакомыхъ, которыхъ фамиліи попадутся ему на языкъ, потомъ объ себѣ отзовется, что онъ человѣкъ несчастный, и наконецъ уже на повторительный вопросъ: гдѣ вы были? — рѣшится отвѣтить: былъ тамъ-то, но непремѣнно присовокупитъ: видѣлся вотъ съ тѣмъ-то, да еще съ тѣмъ-то, и сговаривались мы сдѣлать то-то. Однимъ словомъ, самаго ничтожнаго повода достаточно чтобъ насторожить воображеніе и чтобы послѣднее немедленно нарисовало цѣлую картину.

Въ виду всѣхъ этихъ соображенiй я рѣшился сдерживать себя. Молча мы повернули вдоль линіи Таврическаго сада, затѣмъ направо по набережной и остановились противъ Таврическаго дворца. Натурально, умилились. Тѣни Екатерины, Потемкина, Державина такъ живо пронеслись передо мною, что мнѣ показалось, что я чувствую ихъ дуновеніе.

— Вотъ гдѣ витаетъ тѣнь великолѣпнаго князя Тавриды! — воскликнулъ я.

— Да, братъ, вотъ тутъ, въ этомъ самомъ мѣстѣ онъ и жилъ! — отозвался Глумовъ.

— И что̀ отъ него осталось? Чѣмъ разрѣшилось облако блеска, славы и власти, которое окружало его? Нѣсколькими десятками анекдотовъ въ «Русской Старинѣ», изъ коихъ въ одномъ главную роль играетъ севрюжина! Вонъ тамъ былъ сожженъ знаменитый фейерверкъ; вотъ тутъ, съ этой террасы глядѣла на празднество залитая въ золото толпа царедворцевъ, а вдали неслыханныя массы голосовъ и инструментовъ гремѣли «Коль славенъ» подъ громъ пушекъ! Гдѣ все это?

Я расчувствовался, всталъ въ позу и продекламировалъ:

 

Гдѣ столъ былъ яствъ — тамъ гробъ стоитъ,

Гдѣ пиршествъ раздавались клики.

Надгробные тамъ воютъ лики

И блѣдна смерть на всѣхъ глядитъ.

Глядитъ на всѣхъ...

 

— Дальше не помню: но не правда ли, удивительно!

— Удивительно-то удивительно, только это изъ оды на смерть Мещерскаго, и къ Потемкину, слѣдовательно, не относится, — расхолодилъ меня Глумовъ.

— Все равно, это стихи Державина, которые всегда повторить пріятно! Екатерина! Державинъ! Имена-то какія, мой другъ! часто ли встрѣтишь ты въ исторіи такія сочетанія!

— Орловы! Потемкинъ! Румянцовъ! Суворовъ! — словно эхо вторилъ мнѣ Глумовъ и, ставъ въ позицію, продекламировалъ:

 

Вихрь полуночный летитъ богатырь!

Тѣнь отъ чела, съ посвиста — пыль!

 

— А потомъ Дмитріевъ-Мамоновъ и наконецъ Зубовъ... И каждому-то умѣлъ старикъ Державинъ комплиментъ сказать!

Подъ наплывомъ этихъ отрадныхъ чувствъ начали мы припоминать стихи Державина, но, къ удивленію, ничего не припомнили, кромѣ:

 

Запасшися крестьянинъ хлѣбомъ,

Ѣстъ добры щи и пиво пьетъ! *

 

— Да, братъ, былъ такой крестьянинъ! былъ! — воскликнулъ я, подавленный нарисованною Державинымъ картиной.

Какъ ни сдержанъ былъ Глумовъ, но на этотъ разъ и онъ счелъ неумѣстнымъ охлаждать мой восторгъ.

— Да, братъ, былъ, — сказалъ онъ почти сочувственно.

— Было! все было! — продолжалъ я восклицать въ восхищеніи: — и «добры щи» были! представь себѣ: «добры щи»!

— Представляю, но, все-таки, не могу, не сказать: восхищаться ты можешь, но съ такимъ разсчетомъ, чтобы восхищеніе прошлымъ не могло служить поводомъ для превратныхъ толкованiй въ смыслѣ укора настоящему!

— И съ этимъ замѣчаніемъ я долженъ былъ согласиться. Да, и восторги нужно соразмѣрять, то-есть ни въ какомъ случаѣ не сосредоточивать ихъ на одной какой-нибудь точкѣ, но распредѣлять на возможно большее количество точекъ. Нужды нѣтъ, что вслѣдствіе этого распредѣленія восторгъ сдѣлается болѣе умѣреннымъ, но зато онъ всѣ точки равно освѣтитъ и отъ каждой получитъ дань похвалы и поощренія. Поэты стараго добраго времени очень тонко это понимали, и потому, ни на комъ исключительно не останавливаясь и никого не обижая, всѣмъ подносили посильные комплименты.

Мы повернули назадъ, прихватили Песковъ, и когда поравнялись съ однимъ одноэтажнымъ деревяннымъ домикомъ, то я сказалъ:

— Вотъ въ этомъ самомъ домѣ цензоръ Красовскій родился!

— Врешь?

Я совралъ дѣйствительно; но такъ какъ срокъ, въ теченіе котораго мнѣ предстояло «годить», не былъ опредѣленъ, то надо же было какъ-нибудь время проводить! Поэтому я не только не сознался, но и продолжалъ стоять на своемъ.

— Вѣрно, что тутъ! — упорствовалъ я: — мнѣ Тряпичкинъ сказывалъ. Онъ, братъ, ныньче фельетоны-то бросилъ, за историческiя изслѣдованія принялся! Уваровскую премію надѣется получить! Тутъ родился! тутъ!

Постояли, полюбовались, вспомнили, какъ у покойнаго всю жизнь животъ болѣлъ, наконецъ махнули рукой и пошли по Лиговкѣ. Долго ничего замѣчательнаго не было, но вдругъ мои глаза ухитрились отыскать знакомый домъ.

— Вотъ въ этомъ самомъ домѣ собранія библіографовъ бываютъ, — сказалъ я.

— Когда?

— Собираются они по ночамъ и въ величайшемъ секретѣ: боятся, чтобъ полиція не накрыла.

— Ихъ-то?

— Да, братъ, и ихъ! Вообще человѣчество все...

— Ты бывалъ на этихъ собраніяхъ?

— Былъ однажды. При мнѣ «Черную шаль» Пушкина библіографической разработкѣ подвергали. Они, братъ, ее въ двухъ томахъ съ комментаріями хотятъ издавать.

— Вотъ бы гдѣ «годить»-то хорошо! Туда бы забраться, да тамъ все время и переждать!

— Да, хорошо бы. При мнѣ въ теченіе трехъ часовъ только два первые стиха обработали. Вотъ видишь, обыкновенно мы такъ читаемъ:

 

Гляжу я безмолвно на черную шаль

И хладную душу терзаетъ печаль...

 

А у Слёнина (1831 г., in 8-vо) послѣдній стихъ такъ напечатанъ:

 

И гладную душу дерзаетъ печаль...

 

Вотъ они и остановились въ недоумѣніи. Три партіи образовались.

— Ужинать-то, по крайней мѣрѣ, дали ли?

— Нѣтъ, ужина не было, а подъ конецъ засѣданія хозяинъ сказалъ: «Я, господа, рѣдкость пріобрѣлъ! единственный экземпляръ Гоголевскаго портрета, на которомъ авторъ «Мертвыхъ Душъ» изображенъ съ бородавкой на носу!»

— Ну, и что̀ жъ?

— Натурально, всѣ всполошились. Принесъ — всѣ бросились смотрѣть: дѣйствительно, сидитъ Гоголь, и на самомъ кончикѣ носа у него бородавка. Начался споръ: въ какую эпоху жизни портретъ снятъ? положили: справиться, нѣтъ ли указаній въ бумагахъ покойнаго академика Погодина. Потомъ стали къ хозяину приставать: сколько за портретъ заплатилъ? Тотъ говоритъ: «угадайте!» Потомъ, въ видѣ литіи, прочли «полный и достовѣрный списокъ сочиненiй Григорія Данилевскаго» и разошлись.

— Вотъ, другъ, этакъ-то бы пожить!

— Да, хорошо! однако, братъ, и они... на замѣчаніи тоже! Какъ расходились мы, такъ я замѣтилъ: нѣтъ-нѣтъ, да и стоитъ, на всякій случай, городовой! И такіе пошли тутъ у нихъ свистки, что я, грѣшный человѣкъ, подумалъ: а что̀, ежели «Черная шаль» тутъ только предлогъ одинъ?

Разговаривая такимъ образомъ, мы незамѣтно дошли до Невскаго, причемъ я не преминулъ обратиться всѣмъ корпусомъ къ дебаркадеру николаевской желѣзной дороги и произнесъ:

— А вотъ это — результатъ пытливости девятнадцатаго вѣка!

Затѣмъ, дойдя до Надеждинской улицы, я сказалъ:

— Эта улица прежде Шестилавочною называлась и шла отъ Кирочной только до Итальянской, а теперь до Невскаго ее продолжили. И это тоже результатъ пытливости девятнадцатаго вѣка!

А дойдя до булочной Филипова, я вспомнилъ, какія я давеча мысли по поводу филиповскихъ калачей высказывалъ, и даже засмѣялся: какъ можно было такую гражданскую незрѣлость выказать!

— А помнишь, какой мы давеча разговоръ по случаю филиповскихъ калачей вели? — обратился я къ Глумову.

— Не я велъ, а ты.

— Ну, да, я. Но какъ все это было юно! незрѣло! Какое мнѣ дѣло до того, кто муку производитъ, какъ производитъ и пр.! Я ѣмъ калачи — и больше ничего! мнѣ кажется, теперь — хоть озолоти меня — я въ другой разъ этакой глупости не скажу!

— И прекрасно сдѣлаешь. Вотъ какъ каждый-то день верстъ по пятнадцати-двадцати обломаемъ, такъ дней черезъ десять и совсѣмъ замолчимъ.

Но когда мы дошли до площади Александринскаго театра, то душевный нашъ уровень опять поднялся. Вновь вспомнили старика Державина:

 

Богоподобная царевна

Киргизъ-кайсацкія орды

Которой мудрость несравненна...

 

— А вотъ и самъ онъ тутъ! — воскликнулъ я, указывая на пьедесталъ.

— А вотъ храмъ Таліи и Мельпомены! — отозвался Глумовъ, указывая на Александринскій театръ.

— А рядомъ съ нимъ храмъ Момусу!

— А напротивъ — отель Бель-вю!

Намъ было такъ радостно, что все это такъ хорошо съютилось, что мы, дабы не отравлять счастливаго душевнаго настроенія, рѣшились отвратить наши взоры отъ бывшаго помѣщенія конторы Баймакова, такъ какъ это зрѣлище должно было несомнѣнно ввергнуть насъ въ меланхолію.

Проходя мимо Публичной Библіотеки, я собрался-было остановиться и сказать нѣсколько прочувствованныхъ словъ насчетъ неумѣстности наукъ, но Глумовъ такъ угрюмо взглянулъ на меня, что я невольно ускорилъ шагъ и успѣлъ высказать только слѣдующій краткій exordium [1]:

— Вотъ здѣсь хранятся сокровища человѣческаго ума!

За то у милютиныхъ лавокъ мы отдохнули и взорами, и душою. Апельсины, мандарины, груши, виноградъ, яблоки. Представьте себѣ — земляника! На дворѣ февраль, у извозчиковъ уши на морозѣ побѣлѣли, а тамъ, въ этой провонялой лавчонкѣ — ужъ лѣто въ самомъ разгарѣ! И какiе веселые, беззавѣтные голоса долетали до насъ оттуда всякій разъ, какъ дверь магазина отворялась! И какъ меня вдругъ потянуло туда, въ заднія низенькія комнаты, въ провонялую, сырую атмосферу, на эти клеенчатые диваны, на всемъ пространствѣ которыхъ, безъ всякаго сомнѣнія, ни одного непроплеваннаго мѣста, невозможно найти! Придти туда, лечь съ ногами на диванъ, окружить себя устрицами, пить шабли́ и въ этомъ положеніи «годить»!

— Да, и тутъ «годить» хорошо! — молвилъ Глумовъ, какъ бы угадывая мою мысль.

Но планъ нашъ ужъ былъ составленъ заранѣе. Мы обязывались провести время, хотя безполезно, но въ то же время по возможности серьезно. Мы понимали, что всякая примѣсь легкомыслія должна произвести игривость ума, и что только серьезное переливаніе изъ пустого въ порожнее можетъ вполнѣ укрѣпить человѣка на такой серьезный подвигъ, какъ непремѣнное намѣреніе «годить». Поэтому, хотя и не безъ насильства надъ самими собой, но мы оторвали глаза отъ соблазнительнаго зрѣлища и направили стопы по направленію къ адмиралтейству.

Мы шли молча, какъ бы подавленные бакалейными запахами, которыми, казалось, даже складки нашихъ пальто внезапно пропахли. Не обративъ вниманія ни на памятники Барклаю де-Толли и Кутузову, ни на ресторанъ Доминика, въ дверяхъ котораго толпились какія-то полинялыя личности, ни на обѣ Морскія, съ веселыми пріютами Бореля и Таити, мы достигли Адмиралтейской площади, и тутъ я вновь почувствовалъ необходимость сказать нѣсколько прочувствованныхъ словъ.

— Еще недавно здѣсь, на масляницѣ и на святой, устраивались балаганы и въ опредѣленные дни вывозили институтокъ въ придворныхъ каретахъ. Теперь все это происходитъ уже на Царицыномъ Лугу. Здѣсь же, на площади, иждивеніемъ и заботливостью городской думы, устроенъ скверъ. Глумовъ! видишь этотъ скверъ?

— Вижу. А ты видишь?

— И я вижу. Я объ томъ хочу сказать, что съ каждымъ годомъ этотъ скверъ все больше и больше разростается. Сначала, когда его только-что насадили, деревья вотъ этакія были, и притомъ множество изъ нихъ въ первый же годъ погибло. Потомъ, по мѣрѣ того, какъ заботливость городской думы развивалась, погибшія деревья замѣнялись новыми, а старыя, сразу удавшіяся, пышнѣе и пышнѣе разростались. Въ настоящее время не слишкомъ тучный прохожій уже можетъ свободно отдохнуть подъ ихъ тѣнью, но, разумѣется, не зимой. Глумовъ! правильно ли я говорю?

— Совершенно правильно.

— А теперь, исполнивши нашъ долгъ относительно Адмиралтейской площади и отдавши дань заботливости городской думы, идемъ къ окончательной цѣли нашего путешествія, какъ оно проектировано на нынѣшній день!

Мы пошли на Сенатскую площадь и въ нѣмомъ благоговѣніи остановились передъ памятникомъ Петра Великаго. Вспомнился «Мѣдный Всадникъ» Пушкина и тутъ же кстати пришли на умъ и слова профессора Морошкина о Петрѣ:

«Но великій человѣкъ не пріобщился нашимъ слабостямъ! Онъ не зналъ, что мы — плоть и кровь! Онъ былъ великъ и силенъ, а мы родились и слабы, и худы, намъ нужны были общіе уставы человѣческіе!» *

Я повторилъ эти замѣчательныя слова, а Глумовъ вполнѣ одобрилъ ихъ. Затѣмъ мы бросили прощальный взглядъ на зданіе сената, въ которомъ нѣкогда говорилъ правду Яковъ Долгорукій, и такъ какъ программа гулянья на нынѣшній день была уже исчерпана и насъ порядкомъ-таки одолѣвала усталость, то мы сѣли въ вагонъ конно-желѣзной дороги и благополучно прослѣдовали въ немъ до Литейной.

Было уже четыре часа, когда мы воротились домой; слѣдовательно до обѣда оставался еще часъ. Глумовъ отправился распорядиться на кухню, а мнѣ далъ картузъ табаку, пачку гильзъ и сказалъ:

— Займись!

Наконецъ подали обѣдать. Никогда не ѣдалъ я такъ вкусно. Во-первыхъ, никогда не приходилось дѣлать подобнаго предобѣденнаго моціона, а во-вторыхъ мы ѣли на свободѣ, безъ всякихъ политическихъ соображенiй, «безъ тоски, безъ думы роковой», памятуя твердо, что ничего другого, кромѣ ѣды, намъ не предстоитъ. Поэтому каждый кусокъ былъ надлежащимъ образомъ прожеванъ, а слѣдовательно и до желудка дошелъ въ формахъ, вполнѣ согласныхъ съ требованіями медицинской науки. Подавали на закуску: провѣсную бѣлорыбицу и превосходнѣйшую бѣлужью салфеточную икру; за обѣдомъ — удивительнѣйшія щи съ говяжьей грудиной, потомъ осетрину паровую, потомъ жареныхъ рябчиковъ, привезенныхъ прямо изъ Сибири, и наконецъ — компотъ изъ французскихъ фруктовъ. Само собой разумѣется, что при каждой перемѣнѣ кушанья возникалъ приличный обстоятельствамъ разговоръ.

Давно, очень давно дѣдушка Крыловъ написалъ басню: «Сочинитель и разбойникъ», въ которой доказалъ, что разбойнику слѣдуетъ отдать предпочтеніе передъ сочинителемъ, и эта истина такъ пришлась намъ ко двору, что съ давнихъ временъ никто и не сомнѣвается въ ея непререкаемости. Позднѣе тотъ же дѣдушка Крыловъ написалъ другую басню: «Три мужика», въ которой образно доказалъ другую истину, что во время ѣды не слѣдуетъ вести иныхъ разговоровъ, кромѣ тѣхъ, которые, такъ сказать, вытекаютъ изъ самаго процесса ѣды. Этою истиною мы долгое время малодушно пренебрегали, но теперь, когда теорія и практика въ совершенствѣ выяснили, что человѣческій языкъ есть не что̀ иное, какъ орудіе для выраженія человѣческаго сквернословiя, мы должны были сознаться, что прозорливость дѣдушки Крылова никогда не обманывала его.

Мы солидно ѣли и вели солидный разговоръ объ ѣдѣ. И по мѣрѣ того, какъ обѣдъ развивался, передъ нами открывались такія поразительныя перспективы, которыхъ мы никогда и не подозрѣвали. Я покупалъ говядину въ какой-то лавочкѣ «на углу»; Глумовъ — на Кругломъ рынкѣ; я покупалъ рыбу въ Чернышевомъ переулкѣ, Глумовъ — на Мытномъ дворѣ; я пріобрѣталъ дичь въ первой попавшейся лавкѣ, на дверяхъ которой висѣлъ замороженный заяцъ, Глумовъ — въ какомъ-то складѣ, близь Шлиссельбургской заставы. Безхозяйственность моя обнаружилась во всемъ ужасающемъ безобразіи, такъ что я тутъ же мысленно рѣшилъ, что безъ радикальныхъ реформъ обойтись невозможно.

— Ты сообрази, мой другъ, — говорилъ я: — вѣдь по этому разсчету выходитъ, что я, по малой мѣрѣ, каждый день полтину на вѣтеръ бросаю! А сколько этихъ полтинъ-то въ годъ выйдетъ?

— Выйдетъ триста шестьдесятъ пять полтинъ, то-есть сто восемьдесятъ два рубля пятьдесятъ копѣекъ.

— Теперь, пойдемъ дальше. Прошло слишкомъ тридцать лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я вышелъ изъ школы, и все это время, съ очень небольшими перерывами, я живу полнымъ хозяйствомъ. Еслибъ я всѣ эти полтины собиралъ, сколько бы у меня теперь денегъ-то было?

— Тысячу восемьсотъ двадцать пять помножь на три — выйдетъ пять тысячъ четыреста семьдесятъ пять рублей.

— Это ежели безъ процентовъ считать. Но я могъ эти сбереженія... ну! положимъ, подъ ручные залоги я бы не отдалъ... а все-таки я могъ бы на эти сбереженія покупать процентныя бумаги, дисконтировать векселя и вообще совершать дозволенныя закономъ финансовыя операціи... Разсчетъ-то ужъ выйдетъ совсѣмъ другой.

— Да, братъ, обмишулился ты!

— И замѣть, что у тебя провизія превосходная, а у меня — только посредственная. Возьми, напримѣръ, твоя ли осетрина, или моя?

— Нѣтъ, вотъ я завтра окорочекъ велю запечь, да тепленькій... тепленькій на столъ-то его подадимъ! Вотъ и увидимъ, что̀ ты тогда запоешь!

— Ты гдѣ окорока покупаешь?

— Угадай!

— У Шписа? у Людекенса?

— Въ Мучномъ переулкѣ!!!

— Скажите на милость!

Словомъ сказать, разочарованіе слѣдовало за разочарованіемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ являлась и надежда на исправленiе, а это-то собственно и было дорого. Ибо давно уже признано, что однѣ темныя стороны никогда никого не удовлетворяютъ, если онѣ не смягчаются свѣтлыми сторонами, или, за недостаткомъ ихъ, «насъ возвышающими обманами»! Такъ что, напримѣръ, человѣкъ, котораго обѣдъ состоитъ изъ одной тюри съ водой, только тогда будетъ вполнѣ удовлетворенъ, ежели при этомъ вообразитъ, что ѣстъ наварныя щи и любуется плавающимъ въ нихъ жирнымъ кускомъ говядины.

Этихъ мыслей я, впрочемъ, не высказывалъ, потому что Глумовъ непремѣнно распекъ бы меня за нихъ. Да я и самъ, признаться, не придавалъ имъ особеннаго политическаго значенія, такъ что былъ даже очень радъ, когда Глумовъ прервалъ ихъ теченіе, пригласивъ меня въ кабинетъ, гдѣ насъ ожидалъ удивительной красоты «шартрёзъ».

Былъ седьмой часъ въ половинѣ, когда мы встали изъ-за стола. Мы сѣли другъ противъ друга въ мягкія кресла, закурили какія-то необычайныя nec plus ultra и медленно, съ толкомъ дегюстировали послѣ-обѣденныя рюмки, наполненныя золотистой жидкостью. Хорошо намъ было. Я не скажу, чтобъ это былъ сонъ, но, казалось, что какая-то блаженная дремота, словно легкая дымка, спускалась откуда-то съ высоты и укачивала утомленное непривычнымъ моціономъ тѣло. Сомкнувъ усталыя вѣжды, мы молча предавались внутреннимъ созерцаніямъ и изрѣдка потихоньку вздрагивали. Наконецъ изъ груди Глумова вырвался стонъ, который сразу возвратилъ и его, и меня къ чувству дѣйствительности.

— А вѣдь я, братъ, чуть-чуть не заснулъ! — удивился онъ, и тутъ же громкимъ голосомъ возопилъ: — Сельтерской воды... и умыться!

Выпили по бутылочкѣ сельтерской воды, потомъ умылись и сдѣлались опять такъ же свѣжи и бодры, какъ будто, только сейчасъ отстоявши раннюю обѣдню, собрались по-христіански провести день свой.

Было около половины девятаго, когда мы сѣли вдвоемъ въ сибирку съ двумя болванами. Мы — игроки почти равной силы, но Глумовъ не обращаетъ вниманія, а я — обращаю. Поэтому игры бываютъ преинтересныя. Глумовъ горячится, не разсчитываетъ игры, а хочетъ сразу ее угадать — и попадаетъ въ просакъ; а я, разумѣется, этимъ пользуюсь — и записываю штрафъ.

Въ концѣ концовъ я почти всегда оказываюсь въ выигрышѣ, но это нимало не сердитъ Глумова. Иногда мы даже оба отъ души хохочемъ, когда случается что-нибудь совсѣмъ ужъ необыкновенное: ренонсъ, напримѣръ, или дама червей вдругъ покажется за короля. Но никогда еще игра наша не была такъ весела, какъ въ этотъ разъ. Во-первыхъ, Глумовъ, въ-горячахъ, пролилъ на сукно стаканъ чаю; во-вторыхъ, онъ, имѣя на рукахъ три туза, получилъ маленькій шлемъ! Давно мы такъ не хохотали.

Въ одиннадцать часовъ мы встали изъ-за картъ и тѣмъ же порядкомъ, какъ и наканунѣ, улеглись спать.

— А что̀, братъ, годить-то, пожалуй, совсѣмъ не такъ трудно, какъ это съ перваго взгляда казалось? — сказалъ мнѣ на прощаніе Глумовъ.

Я возобновилъ въ своей памяти проведенный день, и нашелъ, что, по справедливости, ничего другого не остается, какъ согласиться съ Глумовымъ.

Дѣйствительно, всѣ мысли и чувства во мнѣ до того угомонились, такъ сказать, дисциплинировались, что въ эту ночь я даже не ворочался на постели. Какъ легъ, такъ сейчасъ же почувствовалъ, что голова моя налилась свинцомъ и помертвѣла. Какая разница съ тѣмъ, что̀ происходило въ эти же самые часы вчера!

На другой день я проснулся въ восемь часовъ утра, и первою моею мыслью было возблагодарить Подателя всѣхъ благъ за совершившееся во мнѣ обновленіе...