Trois Contes par Stschedrine.
ТРИ СКАЗКИ
для дѣтей изряднаго возраста.
1. Премудрый Пискарь.
2. Самоотверженный Заяцъ.
3. Бѣдный волкъ.
Н. Щедрина
______
ЖЕНЕВА
Elpidine Lіbrаіrіe-Еdіtеur.
______
1883.
1. ПРЕМУДРЫЙ ПИСКАРЬ.
Жилъ былъ пискарь. И отецъ и мать у него били умные; по маленьку, да полегоньку аридовы вѣка въ рѣкѣ прожили и ни въ уху, ни къ щукѣ въ хайло не попали. И своему сыну тоже заказали. «Смотри, сынокъ, говорилъ старый пискарь, умирая: — коли хочешь жизнью жуировать, такъ гляди въ оба!»
А у молодаго пискаря ума палата была. Началъ онъ этимъ умомъ раскидывать и видитъ: куда не обернется — вездѣ ему матъ. Кругомъ, въ водѣ, все большія рыбы плаваютъ, а онъ всѣхъ меньше; всякая рыба его заглотать можетъ, а онъ никого заглотать не можетъ. Да и не понимаетъ: зачѣмъ глотать? Ракъ можетъ его клешней пополамъ перерѣзать, водяная блоха — въ хребетъ впиться и до смерти замучить. Даже свой братъ пискарь — и тотъ, какъ увидитъ, что онъ комара изловилъ, цѣлымъ стадомъ такъ и бросятся отнимать. Отнимутъ и начнутъ другъ съ дружкой драться, только комара задаромъ растреплютъ.
А человѣкъ? — что это за ехидное созданіе такое! Какихъ каверзъ онъ ни выдумалъ, чтобы его, пискаря, напрасною смертью погубить! И невода, и сѣти, и верши, и нерета, и наконецъ.... уду! Кажется, что можетъ быть глупѣе уды? — Нитка, на ниткѣ крючекъ, на крючкѣ — червякъ или муха надѣты.... Да и надѣты-то какъ?... въ самомъ, можно сказать, неестественномъ положеніи! А между тѣмъ, именно на уду всего больше пискари и ловятся!
Отецъ-старикъ не разъ его на счетъ уды предостерегалъ. «Пуще всего берегись уды! — говорилъ онъ: потому что хотя и глупѣйшій это снарядъ, да вѣдь съ нами, пискарями, что глупѣе, то вѣрнѣе. Бросятъ намъ муху, словно насъ же приголубить хотятъ; ты въ нее вцѣнишься — анъ въ мухѣ-то смерть!»
Разсказывалъ также старикъ, какъ онъ однажды чуть чуть въ уху не угодилъ. Ловили ихъ въ ту пору цѣлой артелью, во всю ширину рѣки неводъ растянули, да такъ, версты съ двѣ по дну волокомъ и волокли. Страсть сколько рыбы тогда попалось! И щуки, и окуни, и головли, и плотва — даже лещей-лежебоковъ изъ тины со дна подняли! А пискарей такъ и счетъ потеряли. И какихъ страховъ онъ, старый пискарь, патерпѣлся, покуда его по рѣкѣ волокли, — это ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать. Чувствуетъ, что его везутъ, а куда — не знаетъ. Видитъ, что у него съ одного боку — щука, съ другого — окунь; думаетъ: вотъ-вотъ сейчасъ или та, или другой его съѣдятъ, а они — не трогаютъ.... «Въ ту пору не до ѣды, братъ, было. У всѣхъ одно на умѣ: смерть пришла! А какъ и почему она пришла — никто не понимаетъ. Наконецъ, стали крылья у невода сводить, выволокли его на берегъ и начали рыбу изъ невода въ траву валить. Тутъ-то они и узнали, что такое уха. Трепещется на пескѣ что-то красное, сѣрыя облака отъ него вверхъ бѣгутъ, а жарко таково, что онъ сразу разомлѣлъ. И безъ того, безъ воды тошно, а тутъ еще подаютъ…. Слышитъ «костеръ», говорятъ. А на «кострѣ» на этомъ черное что-то положено, и въ немъ вода, точно въ озерѣ, во время бури, ходуномъ ходить. Это «котелъ», говорятъ. А подъ конецъ, стали говорить: вали въ «котелъ» рыбу, — будетъ уха! И начали туда нашего брата валить. Шваркнетъ рыбакъ рыбину, — та сначала окунется, потомъ, какъ полоумная выскочитъ, потомъ окунется — и присмирѣетъ. «Ухи», значитъ, отвѣдала. Валили-валили сначала безъ разбора, а потомъ одинъ старичекъ глянулъ на него и говоритъ: какой отъ него, отъ малыша, прокъ для ухи! Пущай въ рѣкѣ поростетъ! Взяли его подъ жабры, да и пустили въ вольную воду. А онъ не будь глушь, во всѣ лопатки домой! Прибѣжалъ, а его пискариха изъ норы ни жива, ни мертва выглядываетъ…. И что же! сколько ни толковали старики въ ту пору, что такое уха, и въ чемъ оная заключается, однако, и поднесь въ рѣкѣ рѣдко кто здравыя понятія объ ухѣ имѣетъ!
Но онъ, пискарь-сынъ, отлично запомнилъ поученія пискаря-отца, да и на усъ себѣ намоталъ. «Надо глядѣть въ оба, сказалъ онъ себѣ: — а не то какъ разъ пропадешь!» и сталъ жить да поживать. Первымъ дѣломъ, нору для себя такую придумалъ, чтобъ ему забраться въ нее было можно, а никому другому не влѣзть! Долбилъ онъ носомъ эту нору цѣлый годъ, и сколько страху въ это время принялъ, ночуя то въ илѣ, то подъ водянымъ лопухомъ, то въ осокѣ! Наконецъ, однако, выдолбилъ на славу. Чисто, аккуратно, именно одному поместиться въ пору. Вторымъ дѣломъ, на счетъ житья своего рѣшилъ такъ: ночью, когда люди, звѣри, птицы и рыбы спятъ, онъ будетъ моціонъ дѣлать, а днемъ — станетъ въ норѣ сидѣть и дрожать. Но такъ какъ пить-ѣсть все-таки нужно, а жалованья онъ не получаетъ, и прислуги не держитъ, то будетъ онъ выбѣгать изъ норы около полудня, когда всѣ рыбы уже сыты и Богъ дастъ, можетъ быть, козявку-другую и промыслитъ. А ежели не промыслитъ, такъ и голодный въ норѣ заляжетъ, и будетъ опять дрожать. Ибо лучше не ѣсть, не пить, нежели съ сытымъ желудкомъ жизни лишиться. Такъ онъ и поступалъ. Ночью моціонъ дѣлалъ, въ лунномъ свѣтѣ купался, а днемъ забирался въ нору и дрожалъ. Только въ полдень выбѣжитъ кой-чего похватать — да что въ полдень промыслишь! Въ это время и комаръ подъ листъ отъ жары прячется, и букашка подъ кору хоронится. Поглотаетъ воды — и шабашъ!
Лежитъ онъ день-деньской въ норѣ, ночей не досыпаетъ, куска не доѣдаетъ, и все-то думаетъ: кажется, что я живъ? Ахъ, что-то завтра будетъ? Задремлетъ грѣшнымъ дѣломъ, и во снѣ ему снится, что у него выигрышный билетъ, и онъ на него двѣсти тысячь выигралъ. Не помня себя отъ восторга, перевернется на другой бокъ — глядь, анъ у него цѣлыхъ полрыла изъ норы высунулось, — что еслибъ въ это время щуренокъ поблизости былъ, вѣдь онъ бы его изъ норы-то вытащилъ.
Однажды проснулся онъ и видитъ: прямо противъ его норы стоитъ ракъ. Стоитъ неподвижно, словно околдованный, вытаращивъ на него костянные глаза. Только усы, по теченію воды, пошевеливаются. Вотъ когда онъ страху набрался! И цѣлыхъ полдня, покуда совсѣмъ не стемнѣло, этотъ ракъ ого поджидалъ, а онъ тѣмъ временемъ все дрожалъ, все дрожалъ.
Въ другой разъ, только что успѣлъ онъ передъ зорькой въ нору воротиться, только что сладко зѣвнулъ, въ предвкушеніи сна — глядитъ, откуда не возьмись, у самой норы щука стоитъ и зубами хлопаетъ. И тоже цѣлый день его стерегла, словно видомъ его однимъ сыта была. А онъ и щуку надулъ: не вышелъ изъ поры, да и шабашъ!
И не разъ, и не два съ нимъ это случалось, а почесть что каждый день. И каждый день онъ дрожа побѣды и одолѣнія одерживалъ, каждый день восклицалъ: слава тебѣ, Господи, живъ!
Но этого мало: онъ не женился и дѣтей не имѣлъ, хотя у отца его была большая семья. Онъ разсуждалъ такъ: отцу шутя можно было прожить! Въ то время и щуки были добрѣе и окуни на насъ, мелюзгу, не зарились. И хотя однажды онъ и попалъ было въ уху, такъ и тутъ нашелся старичекъ, который его вызволилъ! А нынче, какъ рыбы-то въ рѣкахъ повывелись, и пискари въ честь попали. Такъ тутъ ужь не до семьи, а какъ бы только самому прожить!
И прожилъ премудрый пискарь такимъ родомъ слишкомъ сто лѣтъ. Все дрожалъ, все дрожалъ. Ни друзей у него, ни родныхъ; ни онъ въ кому, ни къ нему кто. Въ карты не играетъ, вина не пьетъ, табаку не куритъ, за красными дѣвушками не гоняется — только дрожитъ, да одну думу думаетъ: слава Богу! кажется живъ!
Даже щуки, подконецъ, и тѣ стали его хвалить: вотъ кабы всѣ такъ жили — то-то бы въ рѣкѣ тихо было! Да только они это нарочно говорили; думали, что онъ на похвалу-то отрекомендуется — вотъ молъ я! а тутъ его и хлопъ! Но онъ и на эту штуку не поддался, а еще разъ своею мудростью козни враговъ побѣдилъ.
Сколько прошло годовъ послѣ ста лѣтъ — неизвѣстно, только сталъ премудрый пискарь помирать. Лежитъ въ норѣ и думаетъ: слава Богу, я своею смертью помираю, такъ же, какъ умерли мать и отецъ. И вспомнились ему тутъ щучьи слова: вотъ кабы всѣ такъ жили, какъ этотъ премудрый пискарь живетъ... А нутко, въ самомъ дѣлѣ, чтобъ тогда было?
Сталъ онъ раскидывать умомъ, котораго у него была палата, и вдругъ ему словно кто шипнулъ: «вѣдь этакъ, пожалуй, весь пискарій родъ давно перевелся бы!» Потому что для продолженiя пискарьяго рода, прежде всего, нужна семья, а у него ея нѣтъ! Но этого мало: для того, чтобы пискарья семья укрѣплялась и процвѣтала, чтобы члены ея были здоровы и добры, нужно, чтобы они воспитывались въ родной стихіи, а не въ норѣ, гдѣ онъ почти ослѣпъ отъ вѣчныхъ сумерекъ. Необходимо, чтобъ пискари достаточное питаніе получали, чтобъ не чуждались общества, другъ съ другомъ хлѣбъ-соль бы водили, и другъ отъ друга добродѣтелями и другими отличными качествами заимствовались. Ибо только такая жизнь можетъ совершенствовать пискарью породу, и не дозволить ей измельчать и выродиться въ снѣтка.
Неправильно полагаютъ тѣ, кои думаютъ, что лишь тѣ пискари могутъ считаться достойными гражданами, кои обезумѣвъ отъ страха, сидятъ въ норахъ и дрожатъ. Нѣтъ, это не граждане, а по меньшей мѣрѣ, безполезные пискари.
Никому отъ нихъ ни тепло, ни холодно, никому ни чести, ни безчестья; ни славы, ни безславья.... живутъ, даромъ мѣсто занимаютъ, да кормъ ѣдятъ.
Все это представилось до того отчетливо и ясно, что вдругъ ему страстная охота пришла: вылѣзу-ка я изъ норы да гоголемъ по всей рѣкѣ проплыву! Но едва онъ подумалъ объ этомъ, какъ опять испугался. И началъ дрожа помирать. Жилъ — дрожалъ, и умиралъ — дрожалъ.
Вся жизнь мгновенно передъ нимъ пронеслась. Какія были у него радости? Кого онъ утѣшилъ? Кому добрый совѣтъ подалъ? Кому доброе слово сказалъ? Кого пріютилъ, обогрѣлъ, защитилъ? Кто слышалъ объ немъ? Кто объ его существованіи вспомнитъ?
И на всѣ эти вопросы ему пришлось отвѣчать: никому, никто.
Онъ жилъ и дрожалъ — только и всего. Даже вотъ теперь: смерть у него на носу, а онъ все дрожитъ, самъ не знаетъ изъ-за чего. Въ норѣ у него темно, тѣсно, повернуться негдѣ; ни солнечный лучь туда не заглянетъ, ни тепломъ не пахнетъ, и онъ лежитъ въ этой сырой мглѣ незрячій, изможденный, никому ненужный, лежитъ и ждетъ: когда-же, наконецъ, голодная смерть окончательно освободитъ его отъ безполезнаго существованія.
Слышно ему, какъ мимо его норы шмыгаютъ другія рыбы — можетъ быть, какъ и онъ пискари — и ни одна не поинтересуется имъ. Ни одной на мысль не придетъ: дай-ко спрошу я у премудраго пискаря, какимъ онъ манеромъ умудрился слишкомъ сто лѣтъ прожить, и ни щука его не заглотала, ни ракъ клешней не перешибъ, ни рыболовъ на уду не поймалъ? Плывутъ себѣ мимо, а можетъ быть, и не знаютъ, что вотъ въ этой норѣ премудрый пискарь свой жизненный процессъ завершаетъ! И что всего обиднѣе: не слыхать даже, чтобъ кто-нибудь премудрымъ его называлъ. Просто говорятъ: слыхали вы про остолопа, который не ѣстъ, не пьетъ, никого не видитъ, ни съ кѣмъ хлѣба-соли не водитъ, а все только распостылую свою жизнь бережетъ? А многіе даже просто дуракомъ и срамцомъ его называютъ и удивляются, какъ такихъ идоловъ вода держитъ.
Раскидывалъ онъ такимъ образомъ своимъ умомъ и дремалъ. То есть, не то что дремалъ, а забываться ужь сталъ. Раздались въ его ушахъ предсмертные шопоты, разлилась по всему тѣлу истома. И привиделся ему тутъ прежній соблазнительный сонъ. Выигралъ будто-бы онъ двѣсти тысячъ, выросъ на цѣлыхъ поларшина, и самъ щукъ глотаетъ.
А покуда ему это снилось, рыло его, помаленьку да полегоньку, цѣликомъ изъ норы и высунулось.
И вдругъ онъ исчезъ. Что тутъ случилось, щука-ли его заглотала, ракъ-ли клешней перешибъ, или самъ онъ своею смертью умеръ и всплылъ на поверхность — свидѣтелей этому дѣлу не было. Скорѣе-всего, самъ умеръ, потому что какая стать щукѣ глотать хвораго, умирающаго пискаря, да къ тому же еще и премудраго?
2. САМООТВЕРЖЕННЫЙ ЗАЯЦЪ.
Однажды, заяцъ передъ волкомъ провинился. Бѣжалъ онъ, видите-ли, не подалеку отъ волчьяго логова, а волкъ увидалъ его и кричитъ: «заинька! остановись, миленькій!» А заяцъ не только не остановился, а еще пуще ходу при-прибавилъ. Вотъ волкъ въ три прыжка его поймалъ, да и говоритъ: «за то, что ты съ перваго моего слова не остановился — вотъ тебѣ мое рѣшеніе: приговариваю я тебя къ лишенію живота, посредствомъ растерзанія. А такъ какъ теперь и я сытъ, и волчиха моя сыта, и запасу у насъ еще дней на пять хватитъ, то сиди ты вотъ подъ этимъ кустомъ и жди очереди. А можетъ быть... ха-ха... я тебя и помилую!» Сидитъ заяцъ на заднихъ лапкахъ подъ кустомъ и не шевельнется. Только объ одномъ думаетъ: черезъ сколько-то сутокъ и часовъ смерть должна придти. Глянетъ онъ въ сторону, гдѣ находится волчье логово, а оттуда на него свѣтящееся волчье око смотритъ. А въ другой разъ и еще того хуже: выйдетъ волкъ съ волчихой и начнутъ по полянкѣ мимо него погуливать.
Посмотрятъ на него, и что-то волкъ волчихѣ по волчьему скажетъ, и оба зальются: ха-ха! И волчата тутъ-же за ними увяжутся; играючи къ нему подбѣгутъ, ласкаются, зубами стучатъ.... А у него у зайца, сердце такъ и закатится!
Никогда онъ такъ не любилъ жизни, какъ теперь. Былъ онъ заяцъ обстоятельный, высмотрѣлъ у вдовы у зайчихи дочку и жениться хотѣлъ. Именно къ ней, къ невѣстѣ своей, онъ и бѣжалъ въ ту минуту, какъ волкъ его за шиворотъ ухватилъ.
Ждетъ, чай, его теперь невѣста, думаетъ: измѣнилъ мнѣ косой! А можетъ быть, подождала-подождала да и съ другимъ... слюбилась.... А можетъ быть, и такъ: играла, бѣдняжка, въ кустахъ, а тутъ ее волкъ... и слопалъ!...
Думаетъ это бѣдняга и слезами такъ и захлебывается. Вотъ они, заячьи-то мечты; жениться расчитывалъ, самоваръ купилъ, — мечталъ, какъ съ молодой зайчихой будетъ чай-сахаръ пить, и вмѣсто всего вотъ куда — угодилъ! А сколько, бишь, часовъ до смерти-то осталось?
И вотъ, сидитъ онъ однажды ночью, и дремлетъ. Снится ему, будто волкъ его при себѣ чиновникомъ особыхъ порученій сдѣлалъ, а самъ, покуда онъ по ревизіямъ бѣгаетъ, къ его зайчихѣ въ гости ходитъ... Вдругъ, слышитъ, словно его кто-то подъ бокъ толкнулъ. Оглядывается — анъ это невѣстинъ братъ. — Невѣста-то твоя помираетъ, говоритъ. — Прослышала, какая надъ тобой бѣда стряслась, и въ одночасье зачахла.
Теперь только объ одномъ и думаетъ: неужто я такъ и помру, непростившись съ ненагляднымъ моимъ!
Слушалъ эти слова осужденный, и сердце его на части разрывалося. За что? чѣмъ заслужилъ онъ свою горькую участь? Жилъ онъ открыто, революцій не пущалъ, съ оружіемъ въ рукахъ не выходилъ, бѣжалъ по своей надобности — неужто-жь за это смерть? Смерть! подумайтѳ, слово-то вѣдь какое! И не ему одному смерть, а и ей, сѣренькой заинькѣ, которая тѣмъ только и виновата, что его, косаго, всѣмъ сердцемъ полюбила! Такъ бы онъ къ ней и полетѣлъ! Взялъ бы ее, сѣренькую заиньку, передними лапками за ушки, и все бы миловалъ да по головкѣ бы гладилъ.
Бѣжимъ! говорилъ, между тѣмъ, посланецъ. Услышавши это слово, осужденный на минуту словно преобразился. Совсѣмъ ужь въ комокъ собрался и уши на спину заложилъ. Вотъ-вотъ прянетъ — и слѣдъ простылъ. Но слѣдовало ему въ эту минуту на волчье логово смотрѣть, а онъ посмотрѣлъ. И закатилося заячье сердце.
— Не могу, говоритъ: — волкъ не велѣлъ.
А волкъ, между тѣмъ, все видитъ и слышитъ, и потихоньку по волчьи съ волчихой перешептывается: должно быть зайца за благородство хвалитъ.
— Бѣжимъ! опять говоритъ посланецъ.
— Не могу! говоритъ осужденный.
— Что вы тамъ шепчетесь, злоумышляете? какъ гаркнетъ вдругъ волкъ.
Оба зайца такъ и обмерли. Попался и посланецъ! Подговоръ часовыхъ къ побѣгу — что-бишь за это по правиламъ-то полагается? Ахъ, быть сѣрой заинькѣ и безъ жениха, и безъ братца — обоихъ волкъ съ волчихой слопаютъ!
Опомнились косые — а передъ ними и волкъ и волчиха зубами стучатъ, а глаза у обоихъ въ ночной темнотѣ, словно фонари, такъ и свѣтятся.
— Мы, ваше благородіе, ничего,... такъ — промежду себя... землячекъ провѣдать меня пришелъ! лепечетъ осужденный, а самъ такъ и мретъ отъ страху.
— То-то «ничего!» знаю я васъ! пальца вамъ тоже въ ротъ не клади! Сказывайте въ чемъ дѣло?
— Такъ и такъ, ваше благородіе, вступился тутъ невѣстинъ братъ: сестрица моя а его невѣста помираетъ, такъ проситъ, нельзя ли его проститься съ нею отпустить?
— Гм.... это хорошо, что невѣста жениха любитъ, говоритъ волчиха. Это значитъ, что зайчатъ у нихъ много будетъ, корму волкамъ прибавится. И мы съ волкомъ любимся, и у насъ волчатъ много. Сколько по волѣ ходитъ, а четверо и теперь при насъ живутъ. Волкъ, а волкъ! отпустить, что-ли, жениха къ невѣстѣ проститься?
— Да вѣдь его на послѣ завтра ѣсть назначено...
— Я, ваше благородіе, прибѣгу... я мигомъ оборочу... у меня это... вотъ какъ Богъ святъ прибѣгу! заспѣшилъ осужденный, и чтобы волкъ не сомнѣвался, что онъ можетъ мигомъ оборотить, такимъ вдругъ молодцомъ прикинулся, что самъ волкъ на него залюбовался и подумалъ: вотъ кабы у меня солдаты такіе были!
А волчиха пригорюнилась и молвила: вотъ подижь ты! заяцъ, а какъ свою зайчиху любитъ! Дѣлать нечего, согласился волкъ отпустить косого въ побывку, но съ тѣмъ, чтобы какъ разъ къ сроку оборотилъ. А невѣстина брата аманатомъ у себя оставилъ.
— Коли не воротишься черезъ двое сутокъ къ шести часамъ утра, сказалъ онъ: я его вмѣсто тебя съѣмъ, а коли воротишься — обоихъ съѣмъ, а можетъ быть… ха-ха... и помилую!
Пустился косой какъ изъ лука стрѣла. Бѣжитъ, земля дрожитъ. Гора на пути встрѣтится — онъ ее «на ypу» возьметъ; рѣка — онъ и броду не ищетъ, прямо въ плавь такъ и чешетъ; болото — онъ съ пятой кочки на десятую перепрыгиваетъ. Шутка ли! въ тридевятое царство поспѣть надо; да въ баню сходить, да жениться («непременно женюсь!» ежеминутно твердилъ онъ ссбѣ), да обратно, чтобы волку на завтракъ попасть...
Даже птицы быстротѣ его удивлялись, говорили, вотъ въ «Московскихъ Вѣдомостяхъ» пишутъ, будто у зайцевъ не душа, а паръ, а вонъ онъ какъ… улепетываетъ!
Прибѣжалъ наконецъ. Сколько тутъ радостей было — этого ни въ сказкѣ сказать, ни перомъ описать. Сѣренькая заинька, какъ увидѣла своего ненагляднаго, такъ и про хворь позабыла. Встала на заднія лапки, надѣла на себя барабанъ и ну лапками «кавалерійскую рысь» выбивать — это она сюрпризъ жениху приготовила. А вдова зайчиха такъ просто засовалась совсѣмъ; не знаетъ, гдѣ усадить нарѣченнаго зятюшку, чѣмъ накормить. Прибѣжали тутъ тетки со всѣхъ сторонъ, да кумы, да сестрицы — всѣмъ лестно на жениха посмотрѣть, а можетъ быть, и лакомаго кусочка въ гостяхъ отвѣдать. Одинъ женихъ словно не въ себѣ сидитъ. Не успѣлъ съ невѣстой намиловаться, какъ уже затвердилъ:
— Мнѣ бы въ баню сходить, да жениться поскорѣе.
Что больно къ спѣху занадобилось! подшучиваетъ надъ нимъ зайчиха мать.
— Обратно бѣжать надо. Только на одни сутки волкъ и отпустилъ.
Разсказалъ онъ тутъ, какъ и что. Разсказываетъ, а самъ горькими слезами разливается. И воротиться-то ему не хочется, и не воротиться нельзя. Слово, вишь, далъ, а заяцъ своему слову не господинъ.
Судили тутъ тетка и сестрицы — и тѣ въ одинъ голосъ сказали: правду ты, косой, молвилъ: не давши слова — крѣпись, а давши — держись! Никогда во всемъ нашемъ заячьемъ роду такого не бывало, чтобы зайцы обманывали!
Скоро сказка сказывается, а дѣло про между зайцевъ еще того скорѣе дѣлается. Къ утру косого окрутили, а передъ вечеромъ онъ уже прощался съ молодой женой. — Безпромѣнно меня волкъ съѣстъ, говорилъ онъ, такъ ты будь мнѣ вѣрна. А ежели родятся у тебя дѣти, то воспитывай ихъ строго. Лучше же всего, отдай ты ихъ въ циркъ: тамъ ихъ не только въ барабанъ бить, но и въ пушечку горохомъ стрѣлять научатъ. И вдругъ, словно въ забытьи — (опять стало быть, про волка вспомнилъ), прибавилъ: — А можетъ быть, волкъ меня... ха-ха... и помилуетъ! Только его и видѣли.
Между тѣмъ, покуда косой жуировалъ да свадьбу справлялъ, на томъ пространствѣ, которое раздѣляло тридевятое царство отъ волчьяго логова, великія бѣды приключились. Въ одномъ мѣстѣ, дожди пролились, такъ что рѣка, которую за сутки раньше заяцъ шутя переплылъ, вздулась и на десять верстъ разлилась. Въ другомъ мѣстѣ, король Аронъ королю Никитѣ войну объявилъ и на самомъ заячьемъ пути сраженіе кипѣло.
Въ третьемъ мѣстѣ, холера проявилась — надо было цѣлую карантинную цѣпь верстъ на сто обогнуть... А кромѣ того, волки, лисицы, совы — на каждомъ шагу такъ и стерегутъ.
Уменъ былъ косой: заранѣе такъ расчиталъ, чтобы три часа у него въ запасѣ оставалось, однако, какъ пошли одно за другимъ препятствія, сердце въ немъ такъ и похолодѣло. Бѣжитъ онъ вечеръ, бѣжитъ полъ-ночи, ноги у него камнями изсѣчены, на бокахъ отъ колючихъ вѣтвей шерсть клочьями виситъ; глаза помутились, у рта кровавая пѣна сочится, а ему вонъ еще сколько бѣжать осталось! И все-то ему другъ аманатъ, какъ живой, мерещится. Стоитъ онъ теперь у волка на часахъ и думаетъ: «черезъ сколько-то часовъ милый зятекъ на выручку прибѣжитъ»? Вспомнитъ онъ объ этомъ и еще шибче припуститъ. Ни горы, ни долы, ни лѣса, ни болота — все ему нипочемъ! Сколько разъ сердце въ немъ разорваться хотело, такъ онъ и надъ сердцемъ власть взялъ, чтобы безплодныя волненія отъ главной цѣли не отвлекали. Не до горя теперь, но до слезъ; пускай всѣ чувства умолкнутъ, лишь бы друга изъ волчьей пасти вырвать. Вотъ уже и день заниматься сталъ. Совы, сычи, летучія мыши на ночлегъ потянули; въ воздухѣ холодкомъ пахнуло. И вдругъ все кругомъ затихло, словно помертвѣло. А косой все бѣжитъ и все одну думу думаетъ: неужто-жь я друга но выручу!
Заалѣлъ востокъ; сперва, на дальнемъ горизонтѣ слегка на облака огнемъ брызнуло, потомъ пуще и пуще, и вдругъ — пламя! Роса на травѣ загорѣлась, проснулись птицы денныя, поползли муравьи, черви, козявки; дымкомъ откуда-то потянуло; во ржи и въ овсахъ словно шопотъ пошелъ, слышнѣе, слышнѣе... А косой ничего по видитъ, не слышитъ, только одно твердитъ: погубилъ я друга своего, погубилъ!
Но вотъ, наконецъ, гора. За этой горой — болото и въ немъ волчье логово... опоздалъ, косой опоздалъ!
Послѣднія силы напрягаетъ онъ, чтобы выскочить на вершину горы... вскочилъ! Но онъ уже не можетъ бѣжать, онъ падаетъ отъ изнеможенія... неужто-жь онъ такъ и не добѣжитъ?
Волчье логово передъ нимъ какъ на блюдечкѣ. Гдѣ-то вдали, на колокольнѣ, бьетъ шесть часовъ, и каждый ударь колокола словно молотомъ бьетъ въ сердце измученнаго звѣрюгу. Съ послѣднимъ ударомъ, волкъ поднялся съ логова, потянулся и хвостомъ отъ удовольствія замахалъ.
Вотъ онъ подошелъ къ аманату, сгребъ его въ лапы и запустилъ когти въ животъ, чтобы разодрать его на двѣ половины, одну для себя, другую для волчихи. И волчата тутъ; обсѣли кругомъ отца-матери, щелкаютъ зубами — учатся.
— Здѣсь я! здѣсь! крикнулъ косой какъ сто тысячъ зайцевъ вмѣстѣ. И кубаремъ скатился съ горы въ болото.
И волкъ его похвалилъ, похвалилъ.
— Вижу, сказалъ онъ: что зайцамъ вѣрить можно. И вотъ вамъ моя резолюція: сидите, до поры до времени, оба подъ этимъ кустомъ, а впослѣдствіи я васъ... ха-ха... помилую!
3. БѢДНЫЙ ВОЛКЪ.
Другой звѣрь, навѣрное, тронулся бы самоотверженностью зайца, не ограничился бы обѣщаніемъ, а сейчасъ бы помиловалъ. Но изъ всѣхъ хищниковъ, водящихся въ умѣренномъ и сѣверномъ климатахъ, волкъ всего менѣе доступенъ великодушію. Однако-жь, не по своей волѣ онъ такъ жестокъ, а потому что комплекція у него каверзная; ничего онъ, кромѣ мяснаго, ѣсть не можетъ. А чтобы достать мясную пищу, онъ не можетъ иначе поступать, какъ живое существо жизни лишать. Однимъ словомъ, обязывается учинить злодѣйство, разбой. Не легко ему пропитанiе его достается. Смерть-то вѣдь никому не сладка, а онъ именно только съ смертью ко всякому лѣзетъ. Поэтому, кто посильнѣе — самъ отъ него обороняется, а иного, который самъ защититься не можетъ, другіе обороняютъ. Частенько-таки волкъ голодный ходитъ, да еще съ помятыми боками въ добавокъ. Сядетъ онъ въ ту пору, подниметъ рыло къ верху и такъ пронзительно воетъ, что на версту кругомъ у всякой живой твари, отъ страху, да отъ тоски, душа въ пятки уходитъ. А волчиха его еще тоскливѣе подвываетъ, потому что у ней волчата, а накормить ихъ не чѣмъ.
Нѣтъ того звѣря на свѣтѣ, который не ненавидѣлъ бы волка, не проклиналъ бы его. Стономъ стонетъ весь лѣсъ при его появленіи: проклятый волкъ! убійца! душегубъ. И бѣжитъ онъ впередъ да впередъ, голову повернуть несмѣетъ, а въ догонку ему: разбойникъ! живорѣзъ! Уволокъ волкъ, съ мѣсяцъ тому назадъ, у бабы овцу — баба-то и о сю пору слезъ не осушала: проклятый волкъ! душегубъ! А у него съ тѣхъ поръ маковой росинки въ пасти не было: овцу-то сожралъ, а другую зарѣзать не пришлось... И баба воетъ и онъ воетъ... какъ тутъ разберешь!
Говорятъ, что волкъ мужика обездоливаетъ, да вѣдь и мужикъ, тоже какъ обозлится, куда лютъ бываетъ! И дубьемъ-то онъ его бьетъ, и изъ ружья въ него палитъ, и волчьи ямы роетъ и капканы ставитъ, и облавы устраиваетъ. Душегубъ! разбойникъ, только и раздается про волка въ деревняхъ: послѣднюю корову зарѣзалъ! остатнюю овцу уволокъ! А чѣмъ онъ виноватъ, коли иначе ему прожить на свѣтѣ нельзя.
И убьешь-то его, такъ проку отъ него нѣтъ. Мясо — негодное, шкура жесткая — не грѣетъ. Только и корысти, что вдоволь надъ нимъ проклятымъ, натѣшишься, да на вилы живьемъ подымишь; пускай, гадина, капля по каплѣ кровью исходитъ.
Не можетъ волкъ, не лишая живота, на свѣтѣ прожить — вотъ въ чемъ его бѣда! Но вѣдь онъ этого не понимаетъ. Если его злодѣемъ зовутъ, такъ вѣдь и онъ зоветъ злодѣями тѣхь, которые его преслѣдуютъ, увѣчатъ, убиваютъ.
Развѣ онъ понимаетъ, что своею жизнью другимъ жизнямъ вредъ наноситъ? Онъ думаетъ, что живетъ — только и всего. Лошадь — тяжести везетъ, корова — даетъ молоко, овца — волну, а онъ — разбойничаетъ, убиваетъ. И лошадь, и корова, и овца, и волкъ — всѣ «живутъ», каждый по своему.
И вотъ, нашелся, однако-же, между волками одинъ, который долгіе вѣки все убивалъ да разбойничалъ, и вдругъ, подъ старость догадываться началъ, что есть въ его жизни что-то не ладное.
Жилъ этотъ волкъ съ молоду очень шибко, и былъ однимъ изъ немногихъ хищниковъ, который почти никогда не голодалъ. И день и ночь онъ разбойничалъ, и все ему съ рукъ сходило. У пастуховъ изъ подъ носу барановъ утаскивалъ, во дворы по деревнямъ забирался, коровъ рѣзалъ, лѣсника, однажды, до смерти загрызъ, мальчика маленькаго, у всѣхъ на глазахъ, съ улицы въ лѣсъ унесъ. Слыхалъ онъ, что его за эти дѣла всѣ ненавидятъ и клянутъ, да только лютей и лютей отъ этихъ покоровъ становился. — Послушали бы, что въ лѣсу-то дѣлается, говорилъ онъ: — нѣтъ той минуты, чтобъ тамъ убійства небыло, чтобы какая нибудь звѣрюга не верезжала, съ жизнью раставаясь — такъ неужто-жь на это смотрѣть?
И дожилъ онъ такимъ родомъ, промежду разбоевъ, до тѣхъ лѣтъ, когда волкъ ужь «матерымъ» называется. Отяжелѣлъ маленько, но разбоя все-таки не оставилъ; напротивъ, словно бы даже полютѣлъ. Только и попадись онъ нечаянно въ лапы къ медвѣдю. А медвѣди волковъ не любятъ, потому что и на нихъ волки шайками нападаютъ; и частенько-таки слухи по лѣсу ходятъ, что тамъ-то и тамъ-то Михайло Иванычь оплошалъ: въ клочки сѣрые вороги шубу ему разорвали.
Держитъ медвѣдь волка въ лапахъ и думаетъ: что мнѣ съ нимъ, съ подлецомъ, дѣлать? ежели съѣсть — съ души сопретъ, ежели такъ задавить да бросить — только лѣсъ запахомъ его падали заразишь. Дай посмотрю: можетъ быть у него совѣсть есть. Коли есть совѣсть, да поклянется онъ впередъ не разбойничать — я его отпущу.
— Волкъ, а волкъ! молвилъ Топтыгинъ: — неужто у тебя совѣсти нѣтъ?
— Ахъ, что вы, ваше степенство? отвѣтилъ волкъ: — развѣ можно хоть одинъ день на свѣтѣ безъ совѣсти прожить!
— Стало быть, можно, коли ты живешь. Подумай: каждый божій день только и вѣстей про тебя, что ты или шкуру содралъ или зарѣзалъ — развѣ это на совѣсть похоже?
— Ваше Степенство! позвольте вамъ доложить: долженъ ли я пить-ѣсть, волчиху свою накормить, волчатъ воспитать? Какую вы на этотъ счетъ резолюцію изволите положить?
Подумалъ, подумалъ Михайло Иванычь, видитъ: коли положено волку на свѣтѣ быть, стало быть, и прокормить онъ себя право имѣетъ. — Долженъ, говоритъ.
А вѣдь я, кромѣ мяснаго — ни-ни! Вотъ хоть бы ваше степенство къ примѣру взять: вы и малинкой полакомитесь, и медкомъ отъ пчелъ позаимствуетесь, и овсеца пососете, а для меня ничего этого хоть бы и небыло! Да опять же и другая вольгота у вашего степенства есть: зимой, какъ заляжете вы въ берлогу, ничего вамъ, кромѣ собственной лапы, не требуется. А я зиму и лѣто — нѣтъ той минуты, чтобы я о пищѣ не думалъ. И все объ мясѣ. Такъ какимъ же родомъ я эту пищу достану, коли прежде не зарѣжу или не задушу?
Задумался медвѣдь надъ этими волчьими словами, однако, все еще попытать хочетъ.
Да ты бы, говоритъ, полегче, что ли...
— Я и то, ваше степенство, сколько могу облегчаю. Лисица — та зудитъ; рванетъ разъ — и отскочитъ, потомъ опять рванетъ — и опять отскочитъ... А я прямо за горло хватаю — шабашъ!
Еще пуще задумался медвѣдь. Видитъ, что волкъ ему правду матку рѣжетъ, а отпустить его все еще опасается: сейчасъ онъ опять за разбойныя дѣла примется.
— Раскайся, волкъ! говоритъ.
— Не въ чемъ мнѣ, ваше степенство, каяться. Вотъ лиса — та вамъ что хотите обѣщаетъ, а я — не могу.
Что дѣлать! подумалъ, подумалъ медвѣдь, да наконецъ и рѣшилъ. Пренесчастнѣйшій ты есть звѣрь — вотъ, что я тебѣ скажу! молвилъ онъ волку. Не могу я тебя судить, хоть и знаю, что много беру на душу грѣха, отпускалъ тебя. Одно могу прибавить: на твоемъ мѣстѣ, я не только бы жизнью не дорожилъ, а за благо смерть для себя почиталъ. И ты надъ этими моими словами подумай! И отпустилъ волка на всѣ четыре стороны.
Освободился волкъ изъ медвѣжьихъ лапъ и сейчасъ опять за старое ремесло принялся. Стонетъ отъ него лѣсъ, да и шабашъ. Повадился въ одну и туже деревню, въ двѣ, въ три ночи цѣлое стадо зря перерѣзалъ — и ништо ему. Заляжетъ съ сытымъ брюхомъ въ болотѣ, потягивается да глаза жмуритъ. Даже на медвѣдя, своего благодѣтеля, войной пошелъ, да тотъ, по счастью, во время спохватился да только лапой ему издали погрозилъ.
Долго ли, коротко ли, онъ такъ буйствовалъ, однако, и къ нему, наконецъ, старость пришла. Силы убавились, проворство пропало, да въ добавокъ, мужичекъ ему спинной хребетъ полѣномъ перешибъ — хоть и отлежался онъ, а все таки ужь на прежняго удальца-живорѣза не похожъ сталъ. Кинется въ догонку за зайцемъ — а ногъ-то ужь нѣтъ. Подойдетъ къ мѣстной опушкѣ, овечку изъ стада попробуетъ унести — а собаки такъ и скачутъ — заливаются. Подожметъ онъ хвостъ, да и убѣжитъ съ пустымъ.
— Никакъ я ужь и собакъ бояться сталъ! спрашиваетъ онъ себя.
Воротится въ логово и начнетъ выть. Сова въ лѣсу рыдаетъ, да онъ въ болотѣ воетъ — страсти господни, какой поднимется въ деревнѣ переполохъ!
Только промыслилъ онъ однажды ягненочка и волочетъ его за шиворотъ въ лѣсъ. А ягненочекъ-то самый еще несмысленочекъ былъ; волочетъ его волкъ, а онъ не понимаетъ. Только одно твердитъ: что такое? что такое?
— А я вотъ покажу тебѣ, что такое…. мммерррзавецъ! остервенился волкъ.
— Дядинька! я въ лѣсъ гулять не хочу! я къ мамѣ хочу! не буду я, дядинька, не буду! вдругъ догадался ягненочекъ и не то заблѣялъ, не то зарыдалъ: — ахъ, пастушекъ, пастушекъ! ахъ, собачки! собачки!
Остановился волкъ и прислушивается. Много онъ на, своемъ вѣку овецъ перерѣзалъ, и всѣ они какія-то равнодушныя были. Не успѣетъ ее волкъ ухватить, а она ужь и глаза зажмурила, лежитъ не шелохнется, словно натуральную повинность исправляетъ. А вотъ и малышъ — а поди какъ плачетъ: хочется ему жить! Ахъ, видно, и всѣмъ эта распостылая жизнь сладка! Вотъ и онъ, волкъ — старъ-старъ, а все бы годковъ еще съ сотенку пожилъ!
И припомнились ему тутъ слова Топтыгина: «на твоемъ бы мѣстѣ я не жизнь, а смерть за благо для себя почиталъ»... Отчего такъ? Почему для всѣхъ другихъ земныхъ тварей жизнь благо, а для него она — проклятіе и позоръ?
И, не дождавшись отвѣта, выпустилъ изъ пасти ягненка, а самъ побрелъ, опустивши хвостъ, въ логово, чтобы тамъ на досугѣ умомъ раскинуть.
Но ничего ему этотъ умъ не выяснилъ, кромѣ того, что онъ ужь давно зналъ, а именно: что никакъ ему, волку, иначе прожить нельзя, какъ убійствомъ и разбоемъ.
Легъ онъ плашмя на землю, и никакъ умереть не можетъ. Умъ — одно говоритъ, а нутро — чѣмъ-то другимъ загорается. Недуги, что-ли, его ослабили, старость-ли въ раззоръ раззорила, голодъ-ли измучилъ, только но можетъ онъ прежней власти надъ собой взять. Такъ и гремитъ у него въ ушахъ: проклятый! душегубъ, живорѣзъ! Что-жь въ томъ, что онъ за собой вольной вины но знаетъ, вѣдь проклятій-то все таки не заглушишь! Охъ, видно, правду сказалъ медвѣдь: только и остается, что руки на себя наложить.
Такъ вѣдь и тутъ опять горе: звѣрь вѣдь онъ, даже рукъ на себя наложить не умѣетъ. Ничего самъ собой звѣрь не можетъ: ни порядка жизни измѣнить, ни умереть. Живетъ онъ словно во снѣ, и умретъ — словно во снѣ же. Можетъ быть, его псы растерзаютъ или мужикъ подстрѣлитъ, такъ и тутъ онъ только захрапитъ, да корчей его на мгновенье сведетъ — и духъ вонъ. А откуда и какъ пришла смерть — онъ и не догадается. Вотъ развѣ голодомъ онъ себя изведетъ... Нынче онъ ужь и за зайцами гоняться пересталъ, только около птицъ ходитъ. Поймаетъ молодую ворону или витютня — только этимъ и сытъ. Такъ даже и тутъ прочіе витютни хоромъ кричатъ: проклятый! проклятый! проклятый!
Именно проклятый. Ну какъ-таки только затѣмъ жить, чтобъ убивать и разбойничать! Положимъ, несправедливо его проклинаютъ, не резонно: не своей волей онъ разбойничаетъ — но какъ же не проклинать! Сколько онъ звѣрья на своемъ вѣку погубилъ! Сколько бабъ, мужиковъ обездолилъ, на всю жизнь несчастными сдѣлалъ!
Много лѣтъ онъ въ этихъ мысляхъ промучился, только одно слово въ ушахъ его и гремѣло: проклятый! проклятый! проклятый! Да и самъ себѣ онъ все чаще и чаще повторялъ: именно проклятый! проклятый и есть. Душегубъ, живорѣзъ. И все-таки мучимый голодомъ, шелъ на добычу, душилъ, рвалъ и терзалъ... И началъ онъ звать смерть. «Смерть! смерть! хоть бы ты освободила отъ меня звѣрей, мужиковъ и птицъ! Хоть бы ты освободила меня отъ самого себя!» День и ночь вылъ онъ, на небо глядючи. А звѣри и мужики, слыша его вой, въ страхѣ вопили: душегубъ! душегубъ! душегубъ! Даже небу пожаловаться онъ не могъ безъ того, чтобъ проклятья на него со всѣхъ сторонъ не сыпались.
Наконецъ, смерть сжалилась-таки надъ нимъ. Появились въ той мѣстности «лукаши», и сосѣдніе помѣщики воспользовались ихъ прибытіемъ, чтобы устроить на волка охоту. Лежитъ, однажды, волкъ въ своемъ логовѣ, и слышитъ: зовутъ! Онъ всталъ и пошелъ. Видитъ: впереди путь вѣхами означенъ, а сзади и сбоку мужики за нимъ слѣдятъ. Но онъ уже не пытался прорваться, а щель опустивъ голову, навстрѣчу смерти.
И вдругъ, его ударило прямо между глазъ.
— Вотъ она... смерть — избавительница.
__________________________________________________
Genèvе — Imprimerie Russe. Montbrillant 36
Загрузить текстъ произведенія въ форматѣ pdf: Загрузить безплатно